– Знаешь, когда дождя не будет, я все-таки попробую хоть несколько шагов пройти в строю, с товарищами, – сказал Николай.
– Даже и не думай! – отрезала Софи. – Ты еще недостаточно крепок для пешего хода!
– Но как я выгляжу – в тарантасе, рядом со своей женой – в то время как мои друзья…
Он внезапно умолк, не закончив фразы, смущенный тем, что впервые решился произнести слова «моя жена», говоря о Софи. Впервые с тех пор, как… да, впервые… Софи же, догадавшись, чем вызвано смущение мужа, испытала разом раздражение и умиление. Что за странная смесь! Но столь прямой намек и ясный, светящийся любовью взгляд Николая мигом словно бы отбросили ее в те времена, когда семейный союз Озарёвых скрепляла чувственность, а казалось-то, казалось, будто она сама, во всяком случае, давно позабыла, что это было такое… Софи устыдилась вдруг пробудившегося желания, одновременно и разозлившись на то, что с нею подобное случилось, и растрогавшись: бедный, бедный, он ведь, этого не скроешь, настолько боится не угодить любимой женщине, что не решается даже посмотреть на нее откровенно по-мужски. Держится на расстоянии, подавляет, душит в себе все эмоции, донельзя счастливый уже оттого, что ему разрешено находиться рядом после такого ужасного преступления…
Остановившись в сырой лощине меж двух поросших ельником и серебрившихся водопадами холмов, разбили лагерь. Незнакомый бурят принес в отведенную под лазарет юрту деревянную мисочку со свежей лошадиной кровью, Николай, не поморщившись, но испытывая отвращение, как обычно, выпил все до дна. Красные капельки повисли на отросших светлых усах. Он вытер тыльной стороной кисти губы, затем провел ладонью по щеке… уже не колко: побег, болезнь – он даже и не подстригал бороды Бог знает сколько времени! Не меньше месяца…
– Надо бы побриться, – прошептал больной.
– Зачем? – удивилась Софи. – Так ведь намного лучше! Ты такой красивый с бородой! – выпалила она напоследок и густо покраснела, надо же так сболтнуть, не подумав. Но эти его зеленые глаза в сочетании с рыжеватой – смесь золота с медью – бородкой делали русского дворянина похожим на витязя из сказки. А эти длинные волосы!.. Точно такая стрижка была у Николя, когда они познакомились – в другой жизни, в Париже!.. Теперь смутилась она – как девушка, перед которой оказался прекрасный незнакомец. И от смущения принялась хлопотать – так легче взять себя в руки. Вынула зачем-то вещи из сундука, снова сложила, сбегала с кастрюлькой на полевую кухню: не пора ли дать больному ужин…
Ужин!.. Николай поедал свою жидкую рисовую кашку с трогательной жадностью. Попозже вечером к ним заглянул Фердинанд Богданович, осмотрел пациента и остался доволен тем, как выглядит больной, как идет процесс выздоровления. Дождь не переставал, в наступившей темноте по войлочным стенам юрты хлестали водяные струи, стены эти сотрясались от порывов шквального ветра. Софи взялась стелить: между раскладными кроватями супругов на ночь ставилась ширма, и они начинали существовать раздельно, так что, дав мужу лекарства и уложив его, можно было отправляться на свою половину, где спокойно раздеться и нырнуть под одеяло. Она успела это сделать как раз вовремя: тут же и прозвучал сигнал отбоя – пора было везде, по всем палаткам и юртам, гасить свечи…
В темноте они на расстоянии пожелали друг другу спокойной ночи. Теперь, когда Николай был вне опасности, Софи уже не боялась, что ночью ее разбудит его жалобный стон, сколько раз так бывало в начале болезни… Но она все равно долго не могла заснуть: прислушивалась к тому, как ровно и глубоко он теперь дышит, как слегка похрапывает – ну, до чего знакомые звуки!.. Софи улыбнулась. Лежа с открытыми глазами, она слушала дождь – теперь вода стекала по стенкам тише, слушала потрескивание шестов, поддерживавших крышу, ночные шорохи и шелесты возбуждали, подхлестывали ее фантазию, будили память… Вот скоро, уже совсем, наверное, скоро Николя выздоровеет, и он снова станет здоровым человеком, мужчиной… и он сможет встать, и он придет к ней вот в такую же темную ночь… и… и… и обнимет… и сожмет ее в объятиях так крепко… он снова будет такой сильный… А она? Ей как тогда поступить?.. Ей надо опять оттолкнуть его или?.. Нет, нет, нет, она не знает, чего теперь хотеть, чего опасаться…
На рассвете, с первой же барабанной дробью вдалеке, Софи вскочила на ноги. Выглянула из-за ширмы. Николя не шевелится, глаза закрыты, значит, еще не проснулся. Она может спокойно вымыться с головы до ног в тазике – вон целое ведро горячей воды, причесаться, одеться – тут, у себя, за ширмой. Плескалась она с какой-то удивившей ее самое веселостью, а когда стала укладывать волосы, – подумав, выбрала новую, виденную в свежем журнале мод прическу: заплела косы туже, чем обычно, и уложила тяжелым узлом сзади, почти на затылке… Посмотрелась в зеркало: хм, хороша, чертовка! Никаких следов бессонной ночи! И прическа эта ей явно идет… Дождь к утру прекратился, и она сменила свое обычное серенькое платьице на пунцовое с муслиновой безрукавкой. Ей показалось, что в этом новом наряде и дышится легче, и движения более свободны.
Софи на цыпочках вышла из-за ширмы и приблизилась к мужу. Он только что проснулся, волосы были растрепаны, зато губы в золотистом окружении бороды и усов расплылись в счастливой улыбке, белые зубы блестели.
– Какая ты красивая! – прошептал Николай.
Она притворилась, что не услышала комплимента и стала торопить его с умыванием, дала утреннюю дозу лекарств, помогла одеться. В соответствии с предписаниями врача и после всего этого ему все равно полагалось оставаться в постели. В путь они должны были отправиться только в два пополудни, иначе каретники и тележники не успели бы починить в повозках все, что вышло из строя на предыдущем этапе дороги. Слуга-бурят принес кипяток для того, чтобы можно было заварить чаю, и по три ломтика белого хлеба на каждого. Софи открыла баночку с вареньем, приготовила бутерброды и с нескрываемым удовольствием смотрела, как Николай уписывает их за обе щеки. Правда, спохватившись, сделала вид, что забавляется, глядя на мужа-обжору. Едва прикончили завтрак, на пороге возникла Александрина Муравьева – навестить больного и узнать о его самочувствии. Софи догадывалась, что эта умная, великодушная и сдержанная женщина сочувствует ей, что Александрина – союзница белой вороны, изгойки, каковой сама она, «подруга» крепостного, жена беглеца, с недавних пор стала в глазах остальных декабристок. Не прошло и десяти минут, и заглянул – якобы случайно – доктор Вольф. Фердинанд Богданович показался Озарёвым более живым и речистым, чем обыкновенно. Он постоянно косился или исподтишка бросал взгляды на Муравьеву, чтобы понять, одобряет ли она тот или иной анекдот. Их дружба куда больше напоминала любовь, хотя упрекнуть в чем-либо эту пару не решился бы и самый придирчивый моралист. Да и им самим вроде не в чем… Ушли они вместе, и Софи проводила их с порога юрты дружелюбным взглядом. Молодая женщина опиралась на руку доктора, они шли – в солнечных нимбах – по высокой траве, окруженные легкими облачками пара: земля курилась после дождя… Сердце Софи словно бы расширилось и забилось веселее, на нее словно бы снизошло вдохновение, она поняла, что хочет жить и радоваться жизни, она тоже… как другие!
Чуть позже она заметила, что к их юрте движется группка заключенных – все друзья Николая. Лепарский снял запрет на свидания, и они решили воспользоваться этим, чтобы навестить больного товарища. Софи смутилась, когда они зашли, не знала, как себя вести, принимая людей, только что осуждавших ее поведение. Но гости не проявляли по отношению к ней ни малейшей враждебности, никак не реагировали на некоторую нервозность хозяйки и вообще были исключительно любезны. А ведь мужчинам, конечно, хотелось поговорить между собой, им всегда этого хочется… Софи взяла книжку и уселась с ней на траву у входа в юрту. За стенкой она слышала грубые, хрипловатые голоса вперемешку со взрывами смеха. Явно делятся дорожными приключениями. А смеются так дружно, так весело и заразительно, что Софи и сама улыбнулась, глядя поверх оставленной страницы…
К обеду созвали очень рано, а пообедав, отряд снова двинулся в путь: этап предстоял коротенький, всего двенадцать верст, после него – селение Тарбагатай, где жила колония старообрядцев, которых называли еще староверами. Говорили, что предков этих людей изгнали из России в Сибирь царицы Анна Иоанновна и Екатерина Великая… Вытянувшись на дне катившего со скрипом и постаныванием тарантаса, Николай объяснял Софи, что люди, которых им предстоит увидеть в Тарбагатае, никакие не сектанты, а раскольники. Они отказались подчиниться проводившейся патриархом Московским и Всея Руси Никоном реформе, заключавшейся в том, чтобы исправить богослужебные книги по греческому образцу и установить единообразие церковной службы: двоеперстное крестное знамение заменялось на троеперстное, вместо «Исус» следовало говорить и писать «Иисус», наряду с восьмиконечным крестом признавать четырехконечный… Не такие уж серьезные меры, по существу, но раскольники не желали потерпеть и этого: для них даже ошибки переписчиков старинных книг были священны, потому как и на эти ошибки опиралась вера их предков. Отлученные от церкви, преданные анафеме, изгнанные царскими войсками с насиженных мест, тем не менее они продолжали селиться по всей обширной территории России. Воодушевление, с которым Николя излагал эти исторические факты, восхищало Софи и напоминало ей тональность их прежних разговоров.
