дымящимися стволами.
Азаревич подполз к трупу, подобрал его «Смит и Вессон» и поднялся на ноги.
За окном снова началась стрельба.
Азаревич пригнулся и, не то схватив, не то крепко обняв Славину за плечи, увлек ее обратно в укрытие.
Потом он прислушался.
– Что такое? Они сюда больше не стреляют! Они будто разделились и теперь палят друг по другу…
– Да, странно…
Словно в ответ треск оружейных стволов стих, уступив место какому-то невнятному бормотанию, вскрикам и возне.
Азаревич обернулся к окну, что выходило в сад. За ним он совершенно отчетливо услышал шаги. Кто-то явно огибал флигель с тыльной стороны.
Воролов направил ствол в проем в ожидании нападения. Сзади в него вцепилась Екатерина Павловна, не позволяя ему высунуться из укрытия больше необходимого.
– Азаревич, не стреляйте! Свои! Свои!
Воролов смог бы узнать этот голос из тысячи других…
В распахнутое окно, поддерживаемый чьими-то руками в сером армейским сукне, ввалился Пятаков. Вслед за ним в комнате появилась пара драгун в полной амуниции.
– Петр Александрович! Слава богу, успели!
– Бог мой! Откуда вы здесь, Евстратий Павлович?
Драгуны зажгли фонарь.
Пятаков осмотрел поле битвы:
– Все расскажу, все расскажу! Вы целы? У вас кровь на рукаве!
Азаревич глянул на свою руку.
– Царапина, пустяки! А вот вас задело посерьезнее, – ответил он, заметив большое темное пятно на предплечье сверхштатного околоточного надзирателя.
– Да, плечо немного, – отмахнулся Пятаков, – но сейчас не до этого…
– Нет-нет, вас непременно надо перевязать! Екатерина Павловна, очень прошу вас помочь!
Девушка, словно очнувшись, бросила на пол пистолет, который до того все еще крепко сжимала в руке, и принялась помогать остальным стягивать с раненого шинель.
Высокий усатый драгун вынул из своей сумки туго скрученную узкую скатку перевязочного полотна и положил ее на водворенный на место столик.
Пятакова усадили на простреленный в нескольких местах жалобно поскрипывающий табурет.
– Я вас там, у входа в подвал, сразу увидел, – начал рассказывать он, – и знак вам пытался подать, да только вы меня и не заметили. Как только дошел за Келлером к месту погрузки, сразу понял, что тут пахнет контрабандой, и что мы совсем не там искали. По моему околоточному опыту, контрабандисты – люди с холодной головой. Там не до опер и сведения с ума молоденьких девушек. Там другая публика! А тут Екатерина Павловна изволили пожаловать во всей красе, и вы следом, и стало уже поздно отступать. Я и прикинул, что переделка может приключиться куда опаснее…
– Где вы взяли подмогу? Как вы вообще поняли, где нас следует искать?
– Слушайте дальше: вот Екатерину Павловну уволокли вниз, вы ринулись вслед за ней, а я снаружи остался. Мужики эти опять начали грузить. Таскают, значит, и вдруг гляжу: из рук у грузчиков выпадает очередная туша. Обрубки ног у нее растопыриваются в стороны, а на брюхе прореха расползается! А оттуда наружу – два жестяных картуза! Ну, думаю, дела! А с одного соскакивает крышка и под ней – маленькие полотняных мешочки. Верите, я подобные сто раз своими глазами видел! Наверняка опий! Значит, дело совсем худо, и вас обоих немедленно нужно выручать. Выбрался оттуда и опрометью в город, за драгунским патрулем, одного человека послал за подкреплением и бегом обратно к вам. Накрыли там всех, а вас-то внутри и нет! Стали выпытывать, что да как, где еще есть выходы на поверхность, ну один там и проговорился про дальний лаз. Выдвинулись мы в эту сторону, да тут и слышим – выстрелы…
Азаревич с чувством обнял Пятакова, а потом развернулся и поспешил в сени.
Екатерина Павловна последовала за ним.
Через раскрытую настежь дверь, подходы к которой уже успели расчистить расторопные соратники их спасителя, воролов с девушкой вышли на улицу.
Во дворе деловито сновали драгуны. Они собирали брошенное оружие и укладывали в аккуратный ряд трупы бандитов, устремивших свои остекленевшие глаза в темное, мутное, начинающее сыпать крупным снегом небо. Вторым рядом под прицелом направленных на них карабинов лежали лицом вниз вполне живые контрабандисты – замызганные, окровавленные, со связанными за спиной руками.
Азаревич полез в карман, удивленно хмыкнул, достал брегет, раскрыл его и посмотрел на циферблат:
– Не вытащили! Половина восьмого…
Славина посмотрела на воролова:
– Куда же вы сейчас, Петр Александрович?
Азаревич щелкнул крышкой часов, спрятал их обратно, потом повернулся к девушке и крепко сжал дрожащую кисть ее руки:
– Разве вы не поняли? У меня, Екатерина Павловна, сегодня премьера…
Глава XXII
Через четверть часа по полутемным переулкам, ведущим в сторону театра, пригибаясь к земле и закрываясь руками от неистовых порывов декабрьской вьюги, бежал какой-то человек. Припозднившийся солдат или офицер местного гарнизона, внимательно присмотревшись в желтом неверном свете масляных фонарей, к немалому своему удивлению смог бы узнать в бегущем Петра Александровича Азаревича.
Вид его был ужасен. Без шинели, в изорванном, забрызганном грязью и бурыми пятнами крови мундире, он поскальзывался и падал в сугроб, вставал, делал несколько десятков шагов и снова падал, и снова вскакивал, упрямо продолжая свой неистовый бег сквозь пургу и темноту.
У него в ушах все еще тонко звенело от выстрелов, но сейчас это его не беспокоило. Метель хлестала его по лицу, ледяной ветер толкал его в грудь и, казалось, тянул его назад за лоскуты кителя, но Азаревич все равно упорно рвался вперед…
Он вошел в театр с началом второго акта. Захваченную мимоходом у Пятакова на квартире шинель воролов оставил в гардеробе и, приведя в порядок наспех наброшенный собственный мундир – нельзя же было появиться здесь в своем прежнем виде, – пошел к лестнице, ведущей наверх, в зал.
– Петр Александрович, добрый вечер!
Азаревич обернулся.
Его догонял Федоров в еще седой от снега шубе.
– Что с вами? – изумленно спросил поручик.
– Второй акт уже начался? – ответил вопросом на вопрос Азаревич.
– Да, видно, только что…
– Отчего вы не в зале?
– Не приходить же к самому началу, ей-богу! Да и первый акт мне совершенно не по нутру… Простите, но я удивлен вашим видом…
Воролов ускорил шаг.
Федоров в замешательстве остановился. Таким Азаревича он еще не видел…
На сцене в декорациях, изображавших комнату, убранную по моде середины восемнадцатого века, с камином, резной лестницей и большой кроватью под балдахином, Герман-Загорецкий пел дуэтом с призраком старухи-графини, одетой в белоснежный чепец и бескрайнее белое платье. Присмотревшись минуту-другую, воролов с изумлением признал в призраке Любезникова.
«Изворотлив, каналья!» – мысленно похвалил Порфирия Ивановича Азаревич.
Он ни разу не видел эту оперу целиком и поэтому не сразу понял, что
