— Государь милостив и велик! Не может быть, чтобы он не соизволил выслушать меня! — С этими словами он развернул свиток и начал громко читать: — «Я, инок Монгаку, с почтением взываю к благородным и худородным, к священнослужителям и мирянам — вносите лепту на воздвижение храма на святой вершине Такао, дабы сие благое деяние даровало нам всем мир и покой в этой и в будущей нашей жизни!
Истина всеобъемлюща, непостижима и неизменна! Все живое по сути своей неотделимо от Будды, все мы — его частица. Но, увы, с тех пор как истину заслонили облака людских заблуждений, померкло чистое, как лотос, светлое, как луна, сияние божественной сути, свойственной человеку, угас свет Трех Благодатей[426] и Четырех Мандал. Горе нам! Умер Будда, закатилось солнце, и мир человеческий погрузился во мрак, обреченный на вечное круговращение жизни и смерти! Кто ныне свободен от греха и низменных вожделений? Люди предаются лишь пьянству и похоти, уподобясь бешеному слону или скачущей обезьяне! В злобе клевещут они друг на друга, поносят святую веру! Истинно говорю вам: тем, кто погряз в грехах, не удастся избегнуть посмертных мучений, причиняемых стражами ада, служителями царя преисподней Эммы[427]!
Вот и я, Монгаку, отряхнув прах мира суеты и соблазнов, облачился в одежды схимника, но, увы, греховные страсти все еще владеют моей душой. В грехе погрязнув, денно и нощно грешу я, святые слова молитвы терзают нечестивый слух мой, в бездействии проходит мое утро и вечер. Горе нам! Снова ввергнут нас в огненную пещь Трех дорог, снова предстоит нам бесконечно кружить в колесе страдания в новых рождениях! Но ради спасения нашего Шакья-Муни преподал нам святое учение, изложенное в тысячах сутр, ведущее к обретению нирваны. Истинная вера поможет каждому сподобиться великого просветления! Ради этого я, Монгаку, скорбя о бренности сей печальной юдоли, взываю ныне к благородным и худородным, к священнослужителям и мирянам — восстановим святой храм, святилище Будды, дабы возродились мы все в чистом венчике лотоса, в обители рая!
Высоко вознеслась над землей вершина Такао, подобная Орлиному пику. Тишины и покоя полны там долины, одетые густыми мхами, как на горе Шаншань[428]! Пробиваясь между камней, светлым шелком струится источник, обезьяны, резвясь меж ветвей, оглашают криком окрестные скалы. Все вокруг исполнено благодати как нарочно создано для молитвы! Не сыщешь лучшего места, где смертный может обратить все помыслы к небу! Людские селения расположены в отдалении, суета и скверна греховного мира не достигают сей священной вершины. Пусть мала ваша лепта, но кто откажется от участия в столь благом начинании?
Ведь известно, что даже дитя, что, играя, лепит из песка священную пагоду, тем самым уже может приобщиться к нирване. Еще более надежный и верный путь к спасению откроется для того, кто пожертвует хотя бы самую малость на воздвижение святого храма! Восстановим же эту обитель, и сбудутся заветные чаяния государя — благодать снизойдет на императорский дом, и царствование его протечет в покое и мире! Весь народ, священнослужители и миряне, вдали и вблизи, в столице и в самых отдаленных краях, восславят мирную жизнь и обретут долголетнее благоденствие, наслаждаясь покоем, как во времена Яо и Шуня! А паче всего души усопших, будь то души князей или смердов, равно возродятся без всяких помех к новой жизни, в одной и той же Чистой обители рая! Такова цель, ради которой я отправился в путь, дабы собрать пожертвования на восстановление святого храма!
…дня третьей луны 3-го года Дзисё.
Монгаку».
Так говорил Монгаку.
9. Ссылка Монгаку
Как раз в это время Главный министр Мороката играл пред государем Го-Сиракавой на лютне и распевал сладкозвучные песнопения. Звенели песни роэй и фудзоку, а дайнагон Сукэката сопровождал пение, постукивая веером в лад поющим. Правый конюший Сукэтоки и царедворец четвертого ранга Морисада перебирали струны цитры и по очереди исполняли песни имаё. Веселье и оживление царили за парчовыми завесами и драгоценными ширмами… Сам государь-инок, подпевая, тоже исполнял стихи-песни. Но при звуках громового голоса Монгаку все сбились с ритма, мелодии оборвались. «Кто там? Гоните его взашей!» — Повелел государь. Молодые придворные, скорые на расправу, наперегонки бросились выполнять приказание и окружили Монгаку. «Что ты болтаешь? Ступай прочь!» — крикнул ему Сукэюки, но Монгаку и не подумал повиноваться. «Монгаку не двинется с места, пока не будет пожаловано поместье в собственность храма Божьей Защиты в Такао!» — отвечал он. Сукэюки хотел было вытолкать Монгаку в шею, но тот, перехватив поудобнее свой свиток, с размаху ударил его этим свитком по высокой придворной шапке, сбил шапку с головы, а потом, сжав кулаки, ударом в грудь повалил царедворца навзничь. У Сукэюки растрепалась прическа, и он в самом жалком виде бросился наутек. Монгаку вытащил из-за пазухи сверкавший ледяным блеском меч с рукоятью, обмотанной конским волосом, и встал наизготове, решив поразить каждого, кто посмеет к нему приблизиться. Так бросался он то в одну сторону, то в другую, со свитком в левой руке и с мечом в правой; казалось, будто в обеих руках у него оружие!
— Да что же это? Что это?! — зашумели, всполошились придворные и вельможи. Вечер, посвященный музыке и стихам, был безнадежно испорчен. Во дворце поднялся невообразимый переполох.
В ту пору во дворцовой охране служил самурай Мигимунэ Андо, уроженец земли Синано. «Что случилось?» — воскликнул он, вбегая с обнаженным мечом. Монгаку с превеликой готовностью хотел было броситься на него, однако Андо, как видно, решил, что негоже вступать с монахом в настоящую схватку; повернув меч, он с силой ударил плашмя по руке Монгаку. От такого удара тот на мгновение дрогнул. «Готов!» — крикнул Андо и, бросив меч, схватился с Монгаку врукопашную. Он сгреб Монгаку в охапку, но тот все же успел ударить Андо. Несмотря на удар, Андо продолжал давить Монгаку. Оба не уступали друг другу в могучей силе; так, сцепившись, катались они по полу, и то один подминал противника книзу, то другой. Но тут уж все, кто был во дворце, разом навалились на Монгаку, так что он не мог шевельнуться.
И все же, не помышляя о смирении, Монгаку бранился все сильнее и громче. Его выволокли за ворота и передали в руки стражников Сыскного ведомства. Те наложили на него путы и потащили прочь, а он, встав на ноги и устремив свирепый взор на дворец, громовым голосом крикнул:
— Ладно, не хотите жертвовать на восстановление храма, и не надо, но за что столь несправедливое, жестокое обращение? Знайте же, все три мира вселенной станут для вас геенной огненной! Пусть это дворец самого государя, все равно, ему тоже не избегнуть огненной кары! Пусть в гордыне своей он кичится императорским троном, осиянным всеми Десятью добродетелями, все равно, когда настанет час сойти в подземное царство, придется ему принять мучения от служителей с конскими и бычьими головами, что стоят у врат преисподней, не удастся избегнуть муки! — так кричал он, увлекаемый стражами, метался и вырывался.
— Дерзкий монах! — прозвучало августейшее слово, и Монгаку тут же заключили в темницу.
Вельможа Сукэюки, у которого Монгаку сбил шапку с головы, от стыда некоторое время не являлся на службу, а самурая Андо в награду за то, что одолел он Монгаку, сразу назначили помощником Правого конюшего, минуя должность старшего самурая дворцовой стражи.
Тем временем по случаю кончины государыни Бифукумонъин объявили помилование, и Монгаку освободили. Ему бы отправиться куда-нибудь в дальний храм продолжать свое послушание, а он, позабыв о молитвах, опять принялся бродить по свету со своим свитком, и при этом твердил слова одни страшнее других:
— Ох, не сегодня-завтра начнется кровавая смута в нашем греховном мире! Погибнут и господа, и вассалы!
«Оставить этого монаха в столице — покоя не будет! — решили власти. — В ссылку его, да подальше!»
И Монгаку сослали в край Идзу.
В те годы правителем земли Идзу был Накацуна, старший сын Еримасы. По его указанию Монгаку отправили морем, вдоль Токайдо — Восточной Приморской дороги. Под надзором нескольких младших стражников Сыскного ведомства доставили его сперва в Исэ.
— Когда в ссылку отправляют монаха, обычай позволяет кое в чем оказать ему снисхождение, — сказали стражники. — Слушай, святой отец, велика твоя вина, за что и назначили тебе ссылку, но, может быть, у тебя все же найдутся какие-нибудь знакомцы? Попроси, пусть снабдят тебя в дорогу едой и какими-нибудь дарами!
— Нет у меня знакомцев, к которым я мог бы обратиться с подобной просьбой, — отвечал Монгаку. — А впрочем, пожалуй, сыщется кое-кто близ Восточной горы Хигасиямы. Что ж, пошлю туда письмецо! — сказал он, и стражники дали ему обрывок грубой бумаги.
— Да разве это бумага?! — воскликнул Монгаку, швырнув ее прочь. Тогда стражники отыскали и подали Монгаку кусок хорошей, плотной бумаги. Усмехнувшись. Монгаку сказал им: — Я писать не обучен. Вы и пишите! — и попросил написать вместо него: — «Я, Монгаку, собирал подаяние, чтобы восстановить святой храм в Такао, но, увы, в наше гиблое время, когда страной правит нынешний государь-инок, я не только не смог выполнить сие заветное стремление, но вдобавок еще угодил в темницу и в довершение всех бед осужден на ссылку в край Идзу. Путь туда дальний, а посему я крайне нуждаюсь в рисе и прочих съестных припасах. Все дары прошу вручить подателю настоящего послания», — такое письмо составил Монгаку, и стражники записали все слово в слово.
