ладони и выставил их перед собой.— Вот гляжу на тебя, слушаю, и такое у меня понятие: вроде ты против прибыльщиков, разных там богатеев, купцов, заводчиков, помещиков, но тут же и сомнение: зачем же, к примеру, ты в доверенных у Горкина? Горкин-то, думается, если не миллионщик, то уж из тысячников по Саратову первый.
Да, у Горкина скоро полмиллиона будет. Вот за этим полмиллионом мне, Семен Ильич, и приказано хорониться.
Так...— недоуменно протянул дядя Сеня, откидываясь на спинку стула.— Понимаю. Очень хорошо понимаю. А я, Павел Макарыч, в большом удивлении был. Говоришь ты, как рабочему человеку положено, а одет ровно купец.
—А как же? — рассмеялся Макарыч.— Не кто-нибудь — управляющий! Годовое жалованье — полторы тысячи рублей да к каждому празднику подарки. Впервой-то увидишь, подумаешь: живет Павел Ларин как у Христа за пазухой. А как жил этот Ларин? — Макарыч махнул рукой.— Рассказывать, так и слов, пожалуй, не найдешь. С малых лет сиротствовал. Куда сироте? В люди. Сначала в подпаски, зимой в няньки за кусок хлеба, подрос — батрачонком, а затем и батраком. Спасибо вон,— он кивнул на меня,— дедушка Ромашкин грамоте меня обучил. Между делом он мне буквы пастушьей палкой на песке рисовал, ну, а я памятливый оказался. Нужда из Двориков выгнала вот сюда на Волгу. Кем я тут не был: и кашеваром, и сторожем на барже, и грузчиком, а потом определился в Дергачах у торговца Моршнева по торговой части. Голова не подвела, до приказчика дошел. Должность унизительная. Хозяин на тебя как на вора смотрит, а покупатель мошенником считает. Не знаю, что бы из меня вышло, если бы не случай. Задумал хозяин дочек своих музыке обучать. Привез из Саратова рояль и учительницу.— Макарыч торопливо закурил и, гася спичку в пепельнице, тихо, словно про себя, заговорил:— Любой звали. Любовью Михайловной. Только-только из тюрьмы. Губернатору пощечину дала, слугой тирана обозвала. Да... Двенадцать лет минуло, как ее схоронил, а все думается: «Нет. Жива она и вот-вот войдет». А иногда представится, что и Любаша, и сынишка, и вся наша жизнь с ней приснилась мне. Да оно, пожалуй, и так. За пять лет, что мы с ней прожили, ее дважды в тюрьму сажали. Первый раз год продержали, второй и того больше.
Бабаня заглянула в дверь:
—Макарыч, зови гостя к столу.
За стол усаживались шумно. Особенно весел был дядя Сеня. Меня он потрепал за чуб и заговорщически подмигнул, а Дуне пошептал что-то на ухо. Она радостно, ахнула, всплеснула руками, и лицо ее просияло.
Макарыч, ввинчивая штопор в бутылку, кивал на стол:
Крестная, а ведь ты поскупилась! Для вина рюмочки-то эти маловаты. Там, в горке, попросторнее есть.
Ой, да откуда же я знала! — смущенно воскликнула бабаня и затрусила к горке, смешно двигая локтями.
Вместе со звучным хлопком вытянутой из бутылки пробки с треском распахнулась дверь, и через порог шагнул Горкин.
—Ого, как раз в кон?
—Прошу к столу! — воскликнул Павел Макарыч и пошел навстречу хозяину.
—Нет-нет! Не до угощения, некогда. На-ка вот! — Горкин вытащил из кармана бумагу.— Читай.
Макарыч взял бумагу, отошел к окну. Нетерпеливо покрякивая и, как в ознобе, потирая руки, Дмитрий Федорович ходил по комнате, ни на кого не глядя.
Что же, дело хорошее. Подписывайте! — возвращая бумагу, спокойно произнес Макарыч.
Делать-то его тебе! — громко заявил Дмитрий Федорович и, размахивая бумагой, уже не ходил, а бегал по комнате, сутулясь и встряхивая головой.
Смотреть на него было смешно.
Павел Макарыч взял его под руку, подвел к столу, усадил, пододвинул к нему рюмку с вином:
Дело миллионное, большое.— Он помолчал и заговорил тихо, внушительно: — Вот что, хозяин. Выручите мне двух человек и подписывайте обязательство военному казначейству не на сто тысяч пудов хлеба, а на триста. Баранов мы скупим ему не двадцать, а сорок тысяч голов.
Каких человек? Откуда выручать? — спрашивал Горкин, в упор глядя на Павла Макарыча.
Поначалу вот его,— кивком указал Павел Макарыч на дядю Сеню.— У него повестка, воевать призывают. А в хлебном деле он для меня незаменимый помощник.
Так... Ну?..— И лицо Дмитрия Федоровича становилось менее напряженным, и он перестал сутулиться.
И еще один человек есть. С ним труднее. Но, если мы его добудем, считайте, что дело сделано.
Вон как?! — удивился Горкин.— Кто такой? Где он?
В тюрьме...— глухо произнес Макарыч.
Поняв, что разговор идет об Акимкином отце, я обжегся чаем и чуть не выронил блюдце. Меня охватила радость. Оглядываю присмиревших за столом дядю Семена, Дуню, бабаню, и мне хочется крикнуть: «Вот Акимке хорошо будет!»
—За какие же дела он в тюрьму попал? Убил кого? Ограбил?— расспрашивал Горкин.
Макарыч молчал.
Мне стало обидно, что Горкин так плохо думает сб Акимкином отце, а Макарыч будто боится сказать, какой хороший человек Максим Петрович. У меня застучало в висках, перед глазами опустилась серая пелена. «Никого он не грабил! — собирался я крикнуть.— Его Ферапонт в тюрьму засадил».
И я крикнул бы, да Горкин вдруг рассмеялся, сказал весело:
—Понимаю! Опять из этих, кто в царство свободы дорогу пробивает? Из них, что ли?
Да, из них,— твердо заявил Павел Макарыч и, швырнув окурок за окно, подошел и сел у стола.— Решайте. Только без него, Дмитрий Федорович, я за дела не возьмусь.
Знаю тебя, кремень дьяволов! — И Горкин стукнул ладонью об стол.— Удивляюсь тебе, Макарыч! Среди купцов живешь, на глазах у тебя капиталы миллионные складываются, а пес те о чем мечтаешь! Ну, зачем тебе этот тюремный понадобился? Ведь все равно ни у него, ни у тебя ничего не выйдет...
Пока я не для себя его из тюрьмы хочу выручить,— перебил хозяина Павел Макарыч.— Для вашего дела.
Чудило! — с отчаянием воскликнул Горкин.— Ведь губернатор с меня за это дело сколько сдерет?
Ну, раз так, то и разговору конец,— махнуЛ рукой Павел Макарыч.— Ищите тогда другого доверенного.
Ишь ведь что делает! — Горкин растерянно обвел взглядом всех, кто был в комнате, даже на мне его глаза остановились на мгновение. И вдруг поднялся, загремев стулом.— Ладно, будь по-твоему. Едем к губернатору!
Он стремительно подошел к окну, крикнул:
—Ермолаич, Буланого к крыльцу!
Павел Макарыч схватил с вешалки поддевку, картуз и, весело сверкая глазами, тихо сказал от двери:
—Ильич, не уходите, ждите меня...
27
Прождали мы до темноты, а Павел Макарыч не возвращался. Дуня забеспокоилась.
