Сзади слышалось сдавленное «Том!».
С несчастным выражением на лице, в панике, он поспешил в коридор и захлопнул за собой дверь. Но пока держался за ручку, закрывая дверь плотнее, все вдруг снова успокоилось. Тишина наступила так внезапно и была такой полной, что пугала почти так же, как и шум.
Пока Джинти стоял, поеживаясь в холодном коридоре, из спальни донеслись приглушенные рыдания. Робко — и с выражением стыда на лице — он приоткрыл дверь и заглянул внутрь.
Кровать стояла неподвижно, не двигался и прислонившийся к ней комод. Шкаф тоже стоял спокойно, хотя и под углом к стене; на полу валялась одежда. Ничто в спальне не двигалось. Только вздрагивали пышные плечи плачущей, уткнувшись в штору, Розмари.
Мельничное колесо заскрипело. Впервые за много лет оно протестовало против напора воды, хотя течение было тихим. Потом оно застонало, и его громкая жалоба нарушила тишину ночи. Если бы кто-то был неподалеку от слитской главной улицы или у моста, служившего въездом в деревню, он мог бы подумать, что кто-то стонет, глубоко страдая. Но рядом никого не было, никто не слышал этого стона.
Колесо сдвинулось, возможно на миллиметр, не больше, и шевельнулись шестерни внутри мельницы. Они тоже заскрипели и застонали, напрягаясь в оковах въевшейся грязи и гнили, столько лет покрывавших их. Свисающая со стропил паутина колыхнулась на холодном ветерке, пролетевшем по старому заброшенному зданию; в воздухе повисла пыль, оседавшая еще долго после того, как звуки затихли и все снова успокоилось.
Доктор Роберт Степли никогда не спал хорошо. Даже в бытность его студентом, около пятидесяти лет назад, мозг и энергия не давали ему покоя, энтузиазм был слишком необузданным, чтобы позволить спокойно спать. А старость, этот неизбежный успокоитель всякой чрезмерности, притупив непоседливость и энтузиазм, просто стала союзником бессонницы; но, возможно, к преклонному возрасту плохо спать вошло в привычку, и вред от этого едва ли имел какое-либо значение. В самом деле, в последние десять лет Степли не мог припомнить, чтобы сумел заснуть без помощи половины таблетки нитразепама с теплым молоком и дозы шотландского виски. И даже тогда сон приходил медленно, усталость — не покидавшая его в эти дни — неохотно уступала переутомлению, а переутомление в конце концов капитулировало перед забытьем. Возможно, в последние годы причиной тому было чувство вины, заноза воспоминаний. Столь многое хотелось забыть… Почему возраст и отмирающие клетки мозга не сыграют своей роли и в этом?
Его слезящиеся глаза через съехавшие на кончик носа очки смотрели в открытую книгу, но слова там казались просто аккуратными рядами крохотных существ, марширующих по страницам без всякой цели и смысла.
Он вспоминал. Вспоминал тех, кому позволил умереть. Не сознательно, не преднамеренно — чаще дело было в халатности и невнимательности, а не в злом умысле. Вспоминались имена умерших, и перед внутренним взором вставали их лица Одно за другим, как на параде, они дефилировали мимо с осуждением в печальных неподвижных глазах, указывая пальцами, будто только он был в ответе за их смерть, а Бог являлся лишь сторонним наблюдателем. Не его вина, не его. Как врач может отвечать за жизни, пришедшие к своему естественному и неизбежному концу? Не может каждый диагноз и каждое предписание быть безупречным! Врачи — тоже люди — и ошибаются, как и все другие. «Но ошибки бывают разные, — говорил тихий изводящий голосок. — Бывают промахи и неправильные выводы, бывают заблуждения и ляпсусы. Но ведь бывали и ошибки по недосмотру, правда? А, ведь были? И конечно, было одно убийство».
Книга соскользнула с коленей, и он оставил ее у ног. «Да, да, — отвечал он мучителю, которым была его собственная совесть, — все прочее было. Но убийство?» Разве может он признать это? А отрицать это может? Он заворочался в кресле и потянулся к бутылке виски на маленьком круглом столике. Налив себе дозу, доктор Степли задумчиво посмотрел на другую баночку на столе, поменьше. Взять вторую половину таблетки? Стоит ли? На следующий день он всегда после этого такой сонный. Но какое это имеет значение? Он снова откинулся в кресле. Имеет. Как он сможет должным образом выполнять свои обязанности, если в голове будет туман, а движения как у лунатика? Но против этого есть другие таблетки. Которые раньше помогали справляться с любыми трудностями. И даже слишком часто. Что там говорят насчет жизни в кондитерском магазине? Скоро потеряешь вкус к сладкому? Эх, если бы это касалось и профессии медика, где подобная аналогия вполне уместна — только вместо конфет наркотики! Но если честно, здесь доступность, наоборот, часто ведет к зависимости.
«Оставим это. Подождем еще минут двадцать. Если к тому времени не удастся заснуть — черт с ним, приму еще полтаблетки. И еще дозу виски. Забытье — это та же анестезия. Никаких мыслей, никаких недобрых воспоминаний, вторгающихся в настоящее».
Он поднял рюмку и отпил виски. Однако как дрожит твоя рука, дорогой доктор. Как плещется виски в рюмке, и как колеблется поверхность золотистой жидкости. В чем причина этой дрожи — в ночном холоде или в темных пятнах на совести? Кто знает правду? Только ты сам.
Он выпил еще, запрокинув голову и влив в себя все разом в надежде, что алкоголь согреет, молясь, чтобы он принес облегчение. Но в комнате в самом деле холодно. Он взглянул на окно: не открыто ли; темнота снаружи прижалась к стеклу, словно стремясь проникнуть внутрь. Как темно там, как черно! Каминные часы показали, что уже двенадцать минут первого.
Боже, неужели он сидит здесь так долго? Он сел в кресло с книгой около десяти, бутылка виски была непочата, даже не откупорена. Теперь в ней меньше половины, а он только чуть пьян. Наверное, чтобы обрести на ночь покой, следовало открыть шкаф с лекарствами внизу, в кабинете. Небольшая инъекция, тщательно выверенная доза. Иногда это оказывалось единственным средством.
«Как такую ночь переносит Эдмунд?» — подумалось ему. Плохо, догадался доктор, и даже Бог не утешит его. Успокоение для святого человека может прийти через искреннее раскаяние, но этот путь теперь закрыт для преподобного Эдмунда Локвуда Бедняга, он круто сдал, неся свое бремя, так тревожась после смерти жены, и его страдания, должно быть, ужасны. Впрочем, а каковы они у остальных, причастных к этому делу?
Например, у тебя? Твоя обязанность — или считается, что это твоя обязанность, — спасать жизни, а он, священник, обязан — или считается, что обязан, — спасать души: так чья же вина больше, кто должен нести большее наказание? Ответь мне, дорогой доктор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
