Это замечание вызвало всеобщий хохот, но папаша Кёниггрэц сдержался и ласково проговорил:
— Неосуществимо, господин Кривдаи, право же, неосуществимо.
— У вас, господа, нет никакого вкуса к науке, — вспылил ученый муж. — Нужно было бы высчитать силу света, и тогда вы тотчас же убедились бы, что единственное место для фонаря — на хвосте у лошади.
— Полноте, полноте, господин Кривдаи! А если лошадь станет обмахиваться хвостом, что тогда с фонарем будет?
Кривдаи презрительно пробормотал что-то о неуважении так называемого «среднего класса» к наукам, а затем поспешил присоединиться к компании, провожавшей Катицу. Обливаясь слезами, молодая прощалась со своей матерью; она судорожно обхватила ее руками и целовала в глаза, в щеки, в губы. Э-эх, где же это старый Шипеки? Вот теперь бы пусть сказал: «Не хотел бы я быть матерью».
Только резину можно растянуть еще больше, чем описание свадьбы. Но после того как уехали молодые, это не имеет уже смысла.
Правда, веселье все еще продолжалось; молодежь танцевала, более степенные из гостей играли в фербли *. Слуги неустанно подавали черный кофе, ликеры, глинтвейн, а после полуночи стали обносить гостей рассолом, гренками, лимонадом и всевозможными отрезвительными и прохладительными напитками и специями. К черному кофе хозяйка велела подать маленький молочник с шоколадом, уговаривая всех подлить себе в кофе хотя бы ложечку:
— Вот увидите, какой приятный вкус придает он кофе. Я сперва не верила Штефи, которого потчевали так у герцога Анхальтского. Но от шоколада кофе становится и впрямь восхитительным. Ах, эти герцоги, они-то знают, что к чему.
Я никогда не видел столь изящного и великодушного фербли, как здесь. Игроки так швыряли деньгами, словно у каждого из них дома был свой печатный станок, изготовлявший банкноты. Если кто-нибудь из игроков брал крупную, взятку, его партнеры с неподдельным восторгом следили за ним, словно от души радуясь его успеху! «Ур-ра! Славная была взятка! Однако ты не сумел как следует использовать свои карты. Надо было еще отбиться!» В свою очередь, тот, кто выигрывал, хмуро а без удовольствия сгребал банкноты, как бы смущенный тем, что ему так безбожно везет. Иногда у кого-нибудь из игроков выходили все деньги, и тогда начинали играть в долг; но как благородно протекала в этом кругу игра в долг! В иных местах это роковое несчастье для игроков. Здесь же она была сплошным великодушием. Пока я сидел около сражающихся, дядюшка Богоци проиграл все свои деньги и задолжал тридцать форинтов * банк, который сорвал господин Кевицкий.
Дядюшка Богоци извлек свое портмоне и обратился к соседу:
— Не сможешь ли, братец, разменять тысячефоринтовую бумажку?
— Ну вот еще, — недовольно ответил Кевицкий, — нам и самим нужна мелочь.
Никто не смог разменять тысячефоринтовую банкноту, что совершенно вывело из себя Богоци.
— Эх вы, нищие собаки, — ворчал он. — Выходит, я должен ждать удачи. — И он стал играть в долг, а когда я через некоторое время снова подошел к столу, перед ним лежала уже целая груда денег.
У других столиков играли в тарок *, и ставки были куда меньше, чем в фербли. Здесь уж допускались всякие уловки, дипломатия и хитрости, ибо главным в этой игре был не выигрыш, а расторопность и смекалка сражающихся. Кто истинный джентльмен, тот сумеет уловить подобную тонкость. Здесь игроки выбалтывали все, разумеется, иносказательно. Ближний партнер, делая ход, почесывал затылок и цедил сквозь зубы:
«В какой омут мне кидаться?» (Это означало, что у него нет козырей.) Если ответом было: «Весело напевает португалец», — следовало понимать, что он попал в масть. Если дальний партнер, сбрасывая какую-либо масть, приговаривал: «Стаями вороны летают», — для всех было очевидно, что у него на руках этой масти хоть отбавляй. А когда он повторял: «Чего ты еще желаешь, мое сердечко?» — и дураку становилось ясно, что в ответ он просит червей. Поскольку, однако, этот «воровской жаргон» одинаково хорошо известен как банкомету, так и противной стороне, подобная болтовня не считается по картежным правилам некорректной, ибо в равной мере вредит и помогает каждому. С психологической точки зрения любопытно заметить, что едва наступал критический момент, как игроки тут же переходили на словацкий язык, что опять-таки не являлось мошенничеством, а всего лишь отвечало врожденному инстинкту, ибо все четверо владели словацким языком.
Итак, танцы, карточная игра, веселая попойка продолжались до самых петухов. Под утро мы все сразу стали собираться домой, хотя папаша Кёниггрэц и его супруга старались нас удержать и упрашивали не спешить с отъездом.
— Но ведь скоро уже рассвет.
— Да где там!
Папаша Кёниггрэц приказал остановить все часы в доме, дабы не смущать гостей.
— Но ведь и петухи уже пропели.
— Они, братец мой, вовсе не утро приветствуют, а своих братьев оплакивают: много их полегло сегодня.
Однако наше общее энергичное выступление увенчалось успехом. Незадолго до рассвета майор наконец смягчился и в ответ на наши настойчивые мольбы приказал запрягать. Кучера с неохотой принялись за дело, ибо к тому времени все они уже изрядно нагрузились.
Медленно и лениво один за другим подъезжали и останавливались шикарные экипажи, запряженные четверкой лошадей в нарядной сбруе, позвякивающей бубенчиками. Любо было смотреть, как их запрягали во дворе. Точно блуждающие огоньки, мелькали во мраке фонари, и было слышно — то лошадь заржет, то громко выругается кучер, не найдя вожжей или кнута.
— А кто же подвезет меня в Эперьеш? Ведь приятель мой уж далеко.
— Я, я, я!! — закричало сразу человек шесть.
Поскольку экипаж Богоци был подан первым, я и распорядился положить в него свой саквояж.
Только после того как мы уселись, я сообразил.
— Постой-ка, — сказал я, — да ведь ты же не едешь в Эперьеш.
— Нет, еду.
— Как же так? Если мне не изменяет память, вчера ты присоединился к нам где-то за Шоваром, в какой-то ближней деревушке.
— Это верно, и все же мне нужно в Эперьеш. К девяти часам я уже должен быть в присутствии.
— Вот как? Так ты, выходит, чиновник?
— К сожалению, да, — хмуро ответил Богоци.
— И где же?
— В суде, — с неохотой промолвил он.
— Ты, что же, председатель суда?
Он от души рассмеялся и хлопнул меня по спине.
— Я регистратор в отделении земельных актов… если уж тебе угодно знать это.
— Не дури, меня-то ты не проведешь. Регистраторы не ездят на четверке.
Под влиянием вина Богоци стал более разговорчивым и откровенным.
— Дай-ка огоньку, — проговорил он и закурил сигару. Ночь была тихая и очень темная. В воздухе — ни дуновенья ветерка, так что спичка горела, как в комнате. Слева кротко и таинственно шептался лажаньский лес. За нами катило не менее десятка экипажей, которые своим шумом нарушали глубокий сон природы; казалось, земля содрогается от тяжелого топота лошадиных копыт и лес пробуждается от бряцания конских сбруй и перезвона бубенцов.
— Четверка лошадей! — вернулся он к моему вопросу. — Ну конечно, четверка… Все это, братец, пыль в глаза! Могу сказать тебе, что все это — иллюзия, декорация, которая хороша только при ярком освещении. Но ты еще зелен, земляк, честное слово, ты еще зелен, приятель! Эхе-хе, на рассвете ты увидишь, как исчезнут эти четверки. Скажу тебе прямо, ты еще полнейший ребенок. А пока что дай-ка еще одну спичку. Слышал ты что-нибудь о профессоре Хатвани *, дружище?
— Ну еще бы!
— А знаешь ли, как однажды после пирушки развозили по домам его гостей: каждого в санях, запряженных четверкой лошадей с великолепными бубенцами. Однако наутро гости очутились у порога своего дома и притом в основательно-таки потертых штанах, ибо черт безжалостно волочил их за ноги по мостовой, если считать, что в Дебрецене улицы мощеные…
— Об этом я действительно читал.
— Ну вот видишь, такой черт есть и у нас, в Шароше, стоит только поглядеть на нас утром, когда рассветет. Что до меня, то я начну линять уже в соседней деревне, ты увидишь. Эй, Янош! — окликнул он дремавшего на козлах слугу, — далеко еще до Вандока?
— С добрых полчаса.
— Ты что, рехнулся? Село должно быть где-то здесь.
— Я, ваше благородие, хорошо знаю и свое село, и окрестности. Еще далеко до Вандока.
— А это что же тогда за село?
— Нет здесь никакого села.
Между тем неподалеку послышался собачий лай. По-видимому, лаяла не одна собака, а пять или шесть сразу, одни ближе, другие дальше.
Янош протер глаза.
Провались я на месте, если здесь и впрямь не деревня. — И он с удивлением стал вглядываться в предрассветный туман.
Богоци весело подтолкнул меня в бок.
— Ловко же я одурачил его собачьим лаем, — шепнул он мне. (Богоци был и в самом деле искусным чревовещателем.)
Водворилось молчание. Затем снова несколько раз тявкнула собака, совсем близко. Однако село так и не появлялось, что привело Яноша в еще большее изумление. Теперь он начал всерьез думать, что его искушает нечистая сила, и, стуча от страха зубами, ухватился за железные поручни сиденья.
