class="subtitle">Те же, мужчины, женщины из народа.
Женщина
Как за сердце хватают
Его слова!
Трибуле
(оборачивается)
Ага! Пришли вы наконец?
Проснулись вовремя!
(Берет за ворот возчика, держащего в руке бич.)
Есть лошадь, молодец?
Колеса есть, скажи?
Возчик
Есть! Не хватай руками!
Трибуле
Так! Можешь голову мне размозжить о камень!
(Снова бросается на тело Бланш.)
Дитя любимое!
Один из присутствующих
Отца бы увести!
В таком отчаянье!
Пытаются оттащить Трибуле. Тот сопротивляется.
Трибуле
Не трогайте. Пусти!
Не смейте отнимать! Что я дурного сделал?
Я и не знаю вас!
(К одной из женщин)
Ты выслушать хотела?
Ты плачешь, женщина? Так у тебя в груди
Есть сердце? Пусть они оставят нас!
Женщина вступается за него. Он возвращается к телу Бланш и падает перед ним на колени.
Трибуле
Пади
Ниц, горемычный шут, пред нею на колени!
Женщина
Нельзя устраивать здесь шумных представлений,
А то вас уведут.
Трибуле
(растерянно)
Нет! Кажется, еще
Она жива.
(Обхватывает и приподнимает тело дочери.)
Ко мне склонилась на плечо.
Найдите доктора во что бы то ни стало!
Нам надо отдохнуть. Она ведь так устала.
(Берет ее на руки, как мать уснувшего ребенка.)
Нет, нет! Не умерла! Нет, не захочет бог!
Он знает, как горбун несчастен и убог,
Какая ненависть везде калек встречает,
Как от калек бегут, как их не замечают.
А эта девочка была ко мне нежна,
И, услыхав ваш смех, заплакала б она!
Дай мне скорей платок — я оботру ей губки.
Как розовы они у бедненькой голубки!
(Вытирает ее лицо.)
О, если бы сейчас, как это помню я,
Златоволосая, двухлетняя моя
Пред вами прыгала...
(Крепко прижимает ее к сердцу.)
Несчастное сердечко,
Больная деточка, погаснувшая свечка!
(Любуется ею; понизив голос)
Я на руках держал ребенка иногда —
Вот как сейчас держу. Как ей спалось тогда!
А только разбужу — мила, как ангел божий!
Я не показывал ей смехотворной рожи, —
Но улыбается все больше и светлей,
И я сто тысяч раз целую ручки ей.
Бедняжка умерла! Нет, это сон счастливый.
Смотрите: если бы поближе подошли вы,
Вы убедились бы, как дышит горячо.
Глаза откроются. Я буду ждать еще.
Вы видите? Я прав и потому спокоен.
Я понял: это сон, и чувствую, какой он...
Не делаю того, что мне запрещено,
Но с бедной девочкой останусь все равно.
(Смотрит на нее.)
Какое личико! А горечи и муки
Нет и следа. Вот я уже согрел ей руки.
Пощупайте!
Входит врач.
Женщина
Хирург... Пустите, сударь, к ней!
Трибуле
Не буду вам мешать. Смотрите! Так видней.
Что это, обморок?
Врач
(осматривая Бланш)
Нет, это смерть. Вот рана
Глубокая в боку. И, как это ни странно,
Кровь хлынула вовнутрь, исхода не найдя.
Трибуле
Убил свое дитя! Убил свое дитя!
(Падает на землю.)
РЮИ БЛАЗ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Три рода зрителей составляют то, что принято называть публикой: во-первых, женщины; во-вторых, мыслители; в-третьих, толпа в собственном значении этого слова. Толпа требует от драматического произведения почти исключительно действия; женщины прежде всего желают в нем видеть страсть; мыслители ищут в нем предпочтительно характеры. Внимательно изучая эти категории зрителей, мы наблюдаем следующее: толпа так любит действие, что в случае надобности согласна пренебречь характерами и страстями.[53]
Женщины, интересуясь, правда, и действием, так поглощены развитием страсти, что уделяют мало внимания обрисовке характеров; что же касается мыслителей, то им так нравится видеть на сцене характеры, то есть живых людей, что, охотно принимая страсть как естественный побочный элемент драматического произведения, они готовы считать действие досадной помехой. Это происходит оттого, что толпа требует от театра главным образом ярких впечатлений, женщина — чувств, мыслитель — размышлений. Все хотят наслаждения, но одни — наслаждения для глаз, другие — наслаждения для сердца, а последние — наслаждения для ума. Отсюда три рода совершенно разных произведении на нашей сцене: один простонародный и низкий, два прославленных и высоких, но одинаково удовлетворяющих определенную потребность: для толпы — мелодрама; для женщин — трагедия, анализирующая страсть; для мыслителей — комедия, изображающая человеческую природу.
Заметим мимоходом, что мы не собираемся устанавливать здесь что-либо непреложное, и просим читателя, чтобы он сам ввел в высказанную нами мысль ограничения, которые она может потребовать. Общие понятия всегда допускают исключения, мы отлично знаем, что толпа есть нечто великое, где можно найти все — как врожденное чувство прекрасного, так и склонность к посредственному, как любовь к идеальному, так и влечение к пошлому, мы знаем также, что всякий законченный мыслитель должен быть женщиной по утонченности чувств, и нам хорошо известно, что, благодаря таинственному закону, соединяющему оба пола и душой и телом, в женщине зачастую таится мыслитель. Отметив это и еще раз попросив читателя не придавать безоговорочного смысла немногим словам, которые нам остается сказать, продолжим нашу мысль.
Для каждого, кто всмотрится в три разряда зрителей, о которых мы сейчас говорили, очевидно, что все три правы. Женщины правы, требуя, чтобы душу их волновали; мыслители правы, требуя, чтобы их поучали, а толпа справедливо требует, чтобы ее забавляли. Из этих очевидных обстоятельств вытекает закон драмы. И в самом деле: создавать по ту сторону огненного барьера, называемого театральной рампой и отграничивающего реальный мир от мира идеального, создавать, в условиях сочетания искусства и природы, и наделять жизнью характеры, то есть, повторяем, людей; вложить в этих людей, в эти характеры, страсти, которые развивают характеры и изменяют людей; и, наконец, порождать из столкновения этих характеров и страстей с великими, установленными провидением, законами человеческую жизнь, то есть великие, ничтожные, горестные, смешные или ужасные события, доставляющие душе наслаждение, называемое интересом, а уму дающие назидание, называемое моралью, — такова цель драмы. Драма имеет, следовательно, нечто общее с трагедией, благодаря изображению в ней страстей, и с комедией — благодаря изображению в ней характеров. Драма есть третья большая форма искусства, объемлющая, заключающая в себе и оплодотворяющая и трагедию и комедию. Корнель и Мольер
