Она так воскликнула и уже после поняла промашку. Мы оба застыли. Человек, ради которого я дал обещание оставить отношения с ней, был назван. Он появился. Я теперь был просто обязан уйти.
— Нет!— закусила губу Наталья Александровна. Она была в легком узком платье и маленькой шляпке по моде, какой я ее мог нынче знать, а не по такой, какая была она на самом деле. И платье, и шляпка в соединении с маленькой фигуркой делали ее кем-то вроде гимназистки среднего класса. А глаза, глубокие, страстно пылающие и змеино застывшие одновременно, глаза и небольшая, часто вздымающаяся грудь выдавали в ней расцветающую женщину. Смесь или контраст — я не мог определить, что именно, — не давали мне возможности, как было в порыве минутой назад, повернуться и уйти. Я будто только что увидел ее. И я будто только что увидел или, вернее, почувствовал себя. “А при чем же здесь он? — подумал я про ее мужа. — Это если бы была Ксеничка
Ивановна, я был бы подлецом”. Такого открытия мне вполне хватало. За ним пришли уже, собственно, и не нужные оправдания моего здесь присутствия — и ее приглашение, и мой отъезд в ближайшие теперь уже тридцать шесть часов. Такого открытия мне хватало, чтобы остаться, но не снять с себя звания подлеца. Не успокоили моего внутреннего угнетения и вчерашние слова о том, что сегодня мы здесь, а завтра под пулями. Пустыми были эти слова. И если кого-то оправдывали, то только на миг. В следующий же после пуль миг оправдания быть не должно.
Вот с этим чувством я вздохнул, поглядел на Наталью Александровну, на небо — и запустил в него фуражкой. Наталья Александровна ахнула. Пока фуражка описывала свою кривую дугу и летела к дому, я подхватил Наталью Александровну на руки, крутнулся на месте, выдирая каблуками траву, поставил ее и после кувырка вперед побежал к фуражке, поднял ее, упер руки в боки:
— Ну, завтракать же, госпожа моя!
— А как же корзина роз? — вступая в игру, спросила Наталья Александровна.
— Голодному? — свирепо вытаращился я.
— Между прочим, господин мой, нынче утром наступила страстная пятница! — потупив взор, прощебетала Наталья Александровна.
— И? — растерялся я.
— Только водицы, господин мой, только водицы! — смиренно продолжила Наталья Александровна.
— Водицы? А, это же, кажется, там! — сорвался я бежать к роднику в углу двора, прибежал, приклонился к струе, отхлебнул, подставил голову и отскочил из-за того. что вода потекла за воротник.
— Иордань! — закричал я и снова головой полез под струю.
— Ну, грех же, Боречка! — крикнула Наталья Александровна. Я умылся, стряхнул воду с головы, носовым платком отер шею и лицо. На спину воды натекло много. Френч промок и неприятно прилип. Я энергично помахал руками и вернулся к Наталье Александровне:
— Слушаю вас, госпожа моя!
Она сначала посмотрела мне в глаза, затем осторожно прикоснулась к щеке:
— Как красиво ты все делаешь. Я так бы смотрела на тебя и смотрела!
Я сжал ее руку. Она ответила чуть-чуть, еще посмотрела в глаза.
В доме, едва вошли, я снова хотел обнять ее. И уже в третий раз она отстранилась. Я глазами спросил, почему. Она глазами же ответила: нет. Я не ожидал такого. Но отступить уже не хотел.
— Отчего нет? — спросил я вслух.
Она прошла к камину, зажгла приготовленную растопку, понаблюдала, как разгорается огонь, отошла к столу, отняла белое холстяное полотенце, открывшее два прибора, принесла из кухни завтрак. Я следил за нею и вместе рассматривал комнату, столько мне близкую. Когда Наталья Александровна поставила завтрак на стол, я спросил:
— Мне уезжать когда?
Она оглянулась, помолчав, ответила:
— В шесть часов сосед на лошади проводит вас. Я останусь здесь до утра. Ко мне придет соседка. Мне не будет страшно.
— Наталья Александровна! Вы понимаете, что я исполню слово? — спросил я.
— Вот потому-то все так выходит. Вы чужой, Боречка. И потом, и потом на вас этот мундир! Этот вызывающий белый крестик! Эта корзина роз! Все это пошло, Боречка! И еще! Еще ведь мне было сказано, что вы погибли вместе с Раджаб-беком где-то там, на своей противной Олту. Я ведь оплакала вас и схоронила. Я каждый день ставила свечу за упокой вашей души и каждую ночь выла волчицей. А вы, вы хотя бы мысленно послали мне о себе, хотя бы через звезды на небе, через Венеру, коли уж она вас по зодиаку хранит!
— Но вы же должны были уехать в Петербург, или как там его нынче. Вы оставили право позвать только себе! — стал возражать я.
— Помолчите и имейте мужество быть виноватым! — гневно прервала она. — Вы хотя бы мысленно внушили мне, что вы остались живы. Если бы вы любили меня, вы бы это сделали непременно. Я бы нашла вас. Я бы ушла от мужа. Я бы пошла в сестры милосердия, чтобы быть рядом с вами!
Если честно, мне трудно было определить результат такого моего мысленного послания. Еще в детстве ребятишки из нашей деревни уверяли меня в том, что стоит только прокричать в открытую трубу печки кому-либо какое-либо известие, как адресат его услышит тотчас же и непременно, сколько бы далеко — хоть на Камчатке — он ни находился. Вероятно, о подобном же способе говорила сейчас мне Наталья Александровна. “Да уж не вздорная ли она особа!” — в раздражении подумал я и отстраненно, чего сам не ждал от себя, поставил ее рядом с Ксеничкой Ивановной и увидел, какова бы она была сестра милосердия, уж такова была бы, что... — далее я придумать не смог, а только не смог представить, чтобы Наталья Александровна осталась бы в Сарыкамышском вокзале или на нашей Марфутке.
Я хотел попросить ее не касаться ей неизвестного, то есть не говорить о работе сестры милосердия, как о простецком безделии.
— Наталья Александровна! — хотел я попросить ее остановиться.
— Наташечка, а не Наталья Александровна! — резко поправила она. — Я вам не генерал Лахов и не дядечка, чтобы меня называть по отчеству! — и вдруг запнулась, вдруг остановилась, и в словах, и во взгляде, а, верно, так и в мыслях своих она остановилась… — Да вы, Боречка, — с трудом и тягуче, словно мужик на базаре мед из бочки достает, стала говорить она. — Да вы, Боречка, меня вовсе не любите! Да вы связались с другой женщиной!
Она быстро села с ногами в кресло, собралась вся, замкнулась, превратилась в нечто неприступное и оттуда, из своего нечто неприступного, ненавидяще ударила меня глазами: — Да вы столь плотоядно улыбались, говоря о Марьяшечке! Да вы именно к ней бежали!
В эту минуту, не зная, что мне делать, я едва не воскликнул вслух благодарность Господу за то, что во всю мою прежнюю жизнь он берег меня от женщин. “Вот где счастье-то! — перевел я умом и вспомнил то ли от употребленной частицы “то”, то ли просто по ситуации, но вспомнил я Владимира Леонтьевича с его женой-дочкой Ириной Владимировной, вспомнил я их, милейшую пару, в счастье которой отчего-то мне сразу же не поверилось. Вспомнил я и вдруг понял: А его, счастья, с женщиной и быть не может!”. И я вдруг увидел себя со стороны, увидел этакого истукана, которому осталось уже и не тридцать шесть часов, а едва ли всего один час или едва ли и того осталось — ему, истукану, ничего не осталось, а он стоит и с женщиной препирается.
— Да этак мы с вами и черт знает до чего дойдем, ну ровно в вашем синема! — сказал я, намеренно припоминая ее слова про синема, сказанные ею в негодовании мне осенью.
— Боречка, нет! — в ужасе закричала она.
А уж куда нет, когда мне ничего иного не оставалось. Ничего мне не оставалось — я схватил ее из кресла да понес в спальную комнату.
— Боречка, нет! — снова закричала она. А я попытался найти ее губы своими. У меня не вышло — и я впился в ее прелестную шейку, ну будто паук в муху.
— Вы делаете мне больно! — сказала она.
— Вы заслужили, потерпите! — промычал я.
— Но ведь страстная пятница! — нашла она новую причину.
— Я отвечу! — промычал я.
— Вы мне помнете платье! — попыталась она высвободиться.
— Отгладите! У вас ночь впереди! — пресек я попытку.
— Вы мне противны! — сказа она.
— И это потерпите! — сказал я.
— Я сама разденусь, Боречка! — попросила она.
— Да вот вздор! — рассердился я.
— Оставьте, оставьте меня! Я вас не хочу! — не столько взмолилась, сколько, кажется, по-настоящему испугалась она.
Но мной уже овладел некий бой — остановиться было не столько против логики и жизни боя, сколько было это уже невозможным, потому что по-иному в бою я не знал. Я грубо бросил ее поперек постели и, ожидая сопротивления, навалился. Я навалился и не ощутил ничего знакомого, ничего того, что я ждал. Она тоже была чужой. Я увидел ее глаза, неподвижные, застывшие, таящие то ли ужас, то ли глубокую черную пустоту никого не любящей женщины. Я это увидел, но не захотел поверить. Я лишь сказал в азарте:
— Ага, опять Кусиян!
Сказал с тем же чувством, как если бы я увидел считавшуюся уничтоженной, но вновь появившуюся цель. И в том же азарте я рывками поднял ей подол. Она не сопротивлялась, а лишь судорожно и мертво обнимала меня за шею. Чтобы раздеть ее, я разомкнул это объятие, приподнялся и вновь, как час назад от хлынувшего мне навстречу солнца, ослеп от сияющей, девственной чистоты ее белья. Я стал шарить руками в поисках завязок, но ничего не нашел, а только почувствовал через тонкую ткань теплую и тревожную пульсацию ее тела. Я удивился тому, сколько этой пульсации не соответствовали глаза. И все равно я не мог остановиться. Я так захотел ее , что преградой не могло стать даже неснятое ее белье. После первых моих попыток она осталась неподвижной. А потом вдруг резко и неожиданно оттолкнула меня в сторону. Толчок меня отрезвил. Я лег на спину, чувствуя, как задыхаюсь, как легкие не справляются с тяжелым моим дыханием. Промелькнула драка с молодым князем, Ксеничка Ивановна, княгиня Анета и чем-то похожий на нее полковник Алимпиев. Я застыдился смотреть в сторону Натальи Александровны и уставился в гладкие, хорошо пригнанные ореховые доски потолка, будто попытался исчезнуть в их причудливых узорах, напоминающих накаты волн на пустой берег, песчаными косами встающий им навстречу. “Вон, быстро вон!” — сказал я себе, изнемогая от желания. И именно от него, от непреодолимого желания первые мгновения я не мог себя заставить подняться. А потом встал и пошел из спальной комнаты.
