— Встану. Не размахивай руками. Сам справлюсь.
— Поймал?
— Нет.
Опираясь на острогу, он кое-как встал, схватился за корму и побрел к берегу.
— Выпьем кофе. Я отожму свои вещи, — сказал он и начал раздеваться. Эса уже пил кофе.
— Холодно?
— Какого дьявола в такое время может быть холодно? Вечер словно парное молоко.
— Смотри, схватишь суставной ревматизм. Здесь туман.
— О господи! — зарычал он.
— Выпей горячего кофе, чтобы согреться.
— Мне не холодно.
Эса смочил булку в кофе и промычал, набив рот:
— Вот всегда так. Ты все-таки упал.
— Так ведь это ты дернул лодку.
— А ты упал. Как в Пулликкалахти, когда я последний раз с тобой ездил.
В самом деле, так оно и было. Они с Эсой плавали в пяти километрах отсюда, в Пулликкалахти. На дне залива было много валежника. Лодка застряла, он хотел ее столкнуть, но острога сломалась, и он упал. Только ведь с тех пор прошло уже четыре года. И случилось это уже под утро, а перед тем он две ночи тоже глаз не сомкнул. Тогда это была чистая случайность, просто очень устал. Сегодня ему бы сесть, как только лодка напоролась на камень, а он стоял. Эса, наверно, думает, что он всегда падает. Ну и пусть.
Они выхлебали весь кофе, сели в лодку и поплыли дальше.
— Хочешь теперь сюда?
— Нет, все равно ничего нет,
Впереди на озере показалась небольшая скала, окруженная камышами. Он решил обогнуть скалу и поискать рыбу в камышах. Когда они прошли с десяток метров, он осторожно опустил острогу. Луч фонаря освещал дно метра на два в радиусе. Лодка остановилась. В освещенном круге спала щука. Сначала она показалась ему желтоватым камнем, Он беззвучно отвел лодку немного в сторону. Вот она, на кило с лишним. Он перевернул острогу и опустил зубья в воду. Теперь они были возле самой щучьей головы.
Тогда он ударил.
Вода замутилась, зубья исчезли из виду. Он почувствовал, как на остроге что-то затрепетало. Значит, попал. Описав большую дугу, он поднял рыбу в лодку и протянул ее Эсе.
— Сними.
Эса поглядел на добычу.
— Чистая работа. Прямо в затылок. Почти сразу подохла.
Теперь голос у Эсы не вялый, как обычно, слышно, что он возбужден.
— Я только в затылок и бью, — ответил он.
— Кажется, в этом заливе и вправду много рыбы. Дай-ка я там встану.
— Я тебе давно предлагал.
Они поменялись местами.
9
Дым валил из окна, из дымников в крыше и в стене. Захлопнув дверь и согнувшись, он выбежал в предбанник. Потом сел на ступеньки, стер тыльной стороной руки пот со лба и закурил трубку.
Баня топилась.
Баня топилась, и осень приближалась. Утра стали прозрачными и пронизывающими, вечера прохладными. На каменистых полянах показались грибы, они расправили свои шляпки, будто раскрыли зонтики; на пустошах наливалась и краснела брусника.
Черная баня. Третья на его веку. В лицейские и студенческие годы у них не было своей бани. Он ходил в городскую, она топилась по-белому. Потом... он женился, и родился Лаури. Встал вопрос о даче. Тогда у него не бывало длинных отпусков. Первые лета он провели на даче у родителей Кристины. Там была черная баня.
Он так же сидел на ступеньках бани и глядел на темнеющее озеро. В каменке догорали последние головешки, воздух в бане стал сухим и легким. Можно было затыкать дымник и возвращаться в дом. Оттуда слышались голоса — на дачу съехались гости. Воду он давно натаскал, все было готово, а уходить не хотелось.
Тут, на банном крылечке, лучше. На даче стоял веселый гомон, но ему было одиноко. Он бедный молодой инженер. Встань он сейчас и выйди к другим, он почувствует, что не существует для них. Он просто муж Кристины, которому положено топить баню, колоть дрова и таскать воду. После того как все помоются, он мыл собственных детей — Лаури и Пентти, укладывал их спать и только потом шел сам париться и прибирать баню к следующей топке.
Когда он возвращался в дом, за столом уже никого не было, чай давно остыл.
Хочет ли он чаю, спрашивали его.
Нет, нет, спасибо, ему уже не хотелось.
В гостиной тесть беседовал с гостями, своими коллегами — судьями. Огонь в очаге потрескивал. Поначалу ему тоже хотелось участвовать в разговорах. Потом нет. Он охотнее шел спать. Ему приходилось рано вставать. Лаури просыпался в шесть и будил Пентти. Он занимал детей, чтобы Кристина могла поспать. Так хотели тесть и теща, а Кристина свято блюла это их желание. Иногда ему казалось, что он и для Кристины какое-то безличное существо, которое поддерживает чистоту и ухаживает за детьми.
Он вставал вместе с детьми, шел на кухню, кормил их и выводил на улицу, чтобы они не будили тестя с тещей и Кристину. Это никак не оговаривалось, но само собой разумелось. Иногда ему становилось особенно горько: зачем женился на женщине, которая богаче тебя. Шурину, молодому студенту, никогда не поручали домашних дел. У него не было времени. Ему не подобало работать за конюха. Когда он однажды заметил это Кристине, та ответила: «У тебя же отпуск».
Но с этим он еще мог примириться. Только посмеивался иногда про себя. Тайком от всех он готовил диссертацию, не говорил этого даже Кристине. Пусть думает, что он пустое место. Но тесть и его судьи! Они являлись каждую субботу, усаживались в саду и заводили разговоры. И сколько бы они ни говорили, все сводилось к одной идее, которую они потом упрощали и упрощали, пока наконец ничего не оставалось, кроме низколобых большевиков — разбойников, хулиганов, убийц, самцов и самок. Их следовало с корнем вырвать из свободной Финляндии. Эти сидящие в саду цивилизованные судьи поднимались в собственных глазах на ступеньку выше по социальной и культурной лестнице, если способны были люто ненавидеть красное отребье. И к этому классу они относили всякого, кто добывал свой хлеб физическим трудом. Таких, говорили они, не следует выпускать из тюрем, им всем надо безоговорочно вынести смертный приговор. Свободной Финляндии предстояло раз и навсегда подняться ввысь над кровью этого отребья.
Способность все упрощать придавала сидящим в саду непоколебимую уверенность. Когда он поначалу, еще не раскусив их, ввязывался в разговоры и пытался сказать, что, по его мнению, вопрос нельзя решать так односложно, чтобы... — его даже не слушали. Ему не мешали говорить, но когда он кончал, ему отвечали, что он еще молод судить о государственных делах. А баня уже готова? Готова. Хорошо. Хочется попариться. Большое спасибо.
Он встал и подкинул дрова в каменку.
У него и теперь такое же чувство и так же не хочется идти домой. Хотя баня теперь своя, дом свой и гости в доме тоже свои.
Это третья баня, которую он топит. Третья и последняя.
Они много лет снимали дачу. Часть длинного деревенского дома. Там тоже была хорошая черная баня. Ту он топил с другим настроением. Вспоминая прошлую жизнь, он думает теперь, что это была самая счастливая его баня. Тоже чужая, но это не имело значения. Даже Кристина была иной, чем на родительской даче. Но все-таки она первая завела разговор о том, как важно иметь собственность. Потом умер отец Кристины,
Он сидел и разглядывал лес на том берегу.
Этот лес, и эту баню, и этот дом он купил сам. А то, что за тем мысом, то куплено на деньги из наследства. Тем он никогда так не дорожил, как своим сосняком.
Из дома доносятся голоса.
Баня больше не дымит. Дрова обуглились и горят ярким пламенем. Скоро можно заткнуть дымник, пусть баня прогревается. Куда бы уйти? Иди куда угодно, а осени, возвращения в город и объяснения с правлением не избежать. Давно уже кончился вынужденный отпуск, о котором он не сказал никому ни слова, теперь подходит к концу очередной. Пора возвращаться на работу. В порядке ли его нервы? Иначе говоря, согласится ли он с правлением, или снова станет перечить?
Он взглянул на веники. Вон их сколько, целый ряд: маленький густой — Кристине, три маленьких — детям, он связал бы и четвертый, да Лаура еще не вернулась; потом для Эсы, Пентти и Анна Майи, для Кайсы и Оскари, для отца Оскари, его дочери и зятя.
Отец Оскари приехал к сыну и невестке. Кристина пригласила к ним все его семейство. Отец прихватил с собой дочку и зятя. Молодые только что поженились и совершали свадебное путешествие.
Он встал, вошел в баню и поворошил угли. Трубу и окно он закрыл, дымник в стене оставил пока открытым.
— Ты все еще здесь копаешься?
— Да.
— Иди пить кофе, тебя там ждут.
— Не могу, пар уйдет к воронам.
— Они тоже господни твари.
Пришедший произносил слова внятно, как оратор. Это был крупный, светлый, с большим брюхом мужчина. Яркие синие глаза смотрели остро из-под сморщенных век. Отец его зятя Оскари.
— Нет ли у тебя сигары в кармане?
— Нет, вон на полочке лежат папиросы. Эса или Пентти, видно, оставили.
