— то неизменно представляла себе тот скользящий и стремительный поворот из Дурновского переулка на Собачью площадку, когда мелкий снег из-под скрипнувшего полоза освежающе обдал мое горячее от высокой температуры лицо и запорошил меховую полость. Больше мне в санях по Москве не пришлось прокатиться. А скоро и сами извозчики исчезли.
Сказочен в Хлебном был и контраст между расхристанным безобразием кухни и красивым уютом комнат, в которых жил наш дедушка. Да и сам способ проникновения в дом был таинственен. Дедушкины окошки выходили во двор, они смотрели прямо на узловатый ствол древнего-древнего тополя. Посетитель заходил за дерево, стучал в последнее от ворот окошко, за окном чья-то невидимая рука чуть отодвигала занавеску — условный знак, что сигнал принят; посетитель огибал угол дома и останавливался перед низкой, утопленной в землю дверью. Несколько минут терпеливого ожидания, и вот за дверью шаги, отодвигается засов, ты попадаешь в темный гнилой тамбур, фигура открывшего тебе дверь тут же молча удаляется обратно в глубь дома, а ты по прогибающимся половицам проходишь в темную от копоти кухню и под косыми взглядами стоящих у своих примусов соседок — словно под присмотром сказочных чудовищ — пробираешься в маленькую и ярко освещенную переднюю; тщательно-тщательно вытираешь ноги о коврик, и только тогда перед тобой открывается еще одна дверь, очень высокая, двустворчатая, белая, с ярко начищенными медными ручками. Эта дверь — последняя граница владений маминой мачехи (в сказке должна быть мачеха). Здесь — неизменно натертый темный паркет, диван и кресла красного дерева, старинные зеркала — в явном переизбытке, цветы и фарфор на столах — тоже красного дерева, акварели в деревянных рамках — на стенах. А потолки в этом древнем особнячке низкие и окошки маленькие. Поэтому в комнатах сумеречно и оттого особенно таинственно.
Ко времени дифтеритного путешествия на санях комнат у дедушки еще было три, а окошек шесть, мебель еще не так избыточно теснилась, как потом. В обширной столовой, вскоре исчезнувшей, мне разрешалось иногда раскачать зеркало-псише так, что все отраженное пространство комнаты взмывало вверх и падало вниз вместе с окнами, длинным столом, с рядами стульев вдоль него, вместе с белой кафельной печью и ее медными вьюшками — совсем как на картинах модных тогда художников. Но когда комнат стало две, после ареста жившего вместе с дедушкой и его женой их бездомного друга, когда столовую отобрали, а дверь в нее заштукатурили и сама память о ней стерлась (о таком не принято было говорить), стиль и дух уплотненного жилища сохранялся. Здесь все было подчинено вкусам его хозяйки. Вычурное зеркало-псише (в которое сейчас, в момент, когда пишутся эти строки, я как раз взглянула — давно уже без всякого удовольствия) перекочевало в одну из двух комнат, тигровая шкура с пола переместилась на диван, фарфоровая сервская лампа по-прежнему стояла на овальном столе. Но теперь нам уже не разрешается раскачивать зеркало — слишком тесно, да и мы выросли, но можно вынуть на минуту меч из ножен черного бронзового гладиатора с приветственно воздетой рукой или всунуть — уже без прежнего ужаса — свой еще маленький палец в оскаленную зубастую пасть распятого на диване тигра и потрогать когти на его плоских, подбитых зеленым сукном лапах, нам позволяется недолго и негромко побренчать на клавишах пианино и с наслаждением повращать по полукругу медные подсвечники над клавиатурой. Вот, пожалуй, и все удовольствия Хлебного, где все замерло в упорядоченном артистизме, с усердием и упорством созданном вкусом, тщеславием и надеждами хозяйки дома, упорно борющейся на своей сжавшейся территории с грозным разрушительным хаосом внешней жизни, впрочем, довольно смело использующей свои вылазки в нее.
Здесь, в Хлебном, кажется, что и сам наш дедушка — импозантный, с усами, пахнущими табаком и крепким чаем, с небрежными барственными манерами и пылкой речью, что и он — лишь неотъемлемое украшение дома. Наша близость с ним проявляется не здесь, а у нас, в Каковинском, в нашей бедности, среди шума вечно переполненной детьми комнаты. Там мы можем влезть к нему на колени, потрепать его усы, поиграть вынутыми из жилетного кармана часами на массивной золотой цепи. Здесь, в Хлебном, и помыслить о таких вольностях нельзя. До самого конца этого дома все в нем будет подчинено эстетическим идеалам хозяйки. Даже после войны, когда исчезнувший на десятилетие (нет, больше, больше!) друг дома, пережив ссылку, побывав в подмосковной оккупации и получив чудесным образом право жить в Москве (ссыльный агроном, он прятал у себя советских офицеров, пробившихся из окружения, а они — удивительно! — обратились к властям с ходатайством за него), когда он вернется в Хлебный, он будет умирать здесь на составленных вместе посреди комнаты стульях, но никакая пошлая кровать не ворвется сюда, не сдвинет с места зеркала, статуэтки и старинные подсвечники. Они уйдут отсюда только вместе с хозяйкой, вместе со всем этим вскоре исчезнувшим с лица земли домом.
Не то Серебряный! Я не могу припомнить хоть в какой-то длительный период времени неизменным облик этой большой докторской квартиры на втором этаже пятиэтажного церковного доходного дома. И сама церковь, что стояла напротив его подъезда, вдруг исчезла. И в то же время устойчивым и цельным остается в памяти облик этой квартиры и ее обитателей: запахи и свет, голоса и шумы, атмосфера суховатой иронии, деятельной практичности и несентиментальной доброжелательности — все это вместе мы и называли «Серебряным».
В самом деле, где бы еще, как ни в Серебряном, узнать мне вкус забытой ныне сласти — грецкого ореха в сахаре? Ты только вошла в самую большую комнату квартиры, а пятнистая, пахнущая мылом рука уже вынимает из узенькой коробки кокетливую бумажную розетку с дивной конфетой. Твоя голова достигает как раз уровня стола, покрытого скользкой блестящей клеенкой и пестротой разложенной по ней карточной колоды, ты открываешь рот как раз на уровне протянутой к тебе руки, конфета как бы сама падает тебе в рот. Тот, кто одаривает тебя, все так же молча раскладывает свой вечный торопливый пасьянс между двумя медицинскими визитами, он даже не оглянется на тебя, только на миг положит руку на твою стриженную голову, но и без слов достаточно этого знака строгого гостеприимства: наслаждайся угощением и не мешай. А тем временем к столу уже подбежал Херри, ревниво принюхиваясь к сладости в твоем рту, и мягкие длинные уши собаки касаются твоей уже липкой щеки. Но это только первое и очень давнее вступление в Серебряный.
Шесть комнат — шесть отдельных мирков, но не замкнутых в своей ощетинившейся чужеродности, как у нас в Каковинском, в нашей коммунальной квартире, а перетекающих друг в друга. Шесть комнат и еще передняя, где разрешается нам играть в прятки, скрываясь за висящими на вешалке шубами обитателей квартиры и ее многочисленных посетителей, в том числе и последних пациентов хозяина. Шесть комнат, но еще и коридорчик, ведущий из передней в глубь квартиры, а в коридорчике — низенький топчанчик для собаки, на котором любит прикорнуть мой маленький брат, иногда один, а иногда в обнимку с Херри. Шесть комнат, а еще и ванная комната, там весело и мгновенно вспыхивает газ, греющий воду, а большое окно с толстыми гранеными стеклами пропускает внутрь зеленоватый свет, но не дает ничего разглядеть. Шесть комнат и большая кухня, где, как кажется мне, постоянно полыхали жаром дрова в большой плите (ванна — газовая, а плита дровяная, на газе готовить — как можно! — это же невкусно!). Мыслимо ли в самом деле где-то как не на дровах приготовить жаркое из зайцев? Вот они кучей выше моего роста навалены возле черного входа. Зайцы привезены с охоты хозяином квартиры и его сыном. Херри тоже участвовал в ловле зайцев. Видела кучу этих битых зайцев, наверное, однажды, но запомнилось, как одно из щедрых чудес Серебряного. Но если и нет зайцев, в кухне постоянно творится вкусная еда, там вечно хлопочет маленькая, с гладкой черной головкой, деятельная, насмешливая, строгая и гостеприимная хозяйка дома. Кроме широких открытых полок для посуды по стене, в кухне у окна стоит еще старинный шкафчик какого-то редкого темно-вишневого цвета (что за дерево?). Когда открываются скрипучие створки шкафчика, кругом разливается неповторимый запах — смесь аромата кофе, чая, всевозможных пряностей, сухих фруктов — запах достатка, гостеприимства, давно, до нас, ушедших радостей жизни, запах Серебряного, его сокровенный знак.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
