Шесть комнат — шесть отдельных мирков, но не замкнутых в своей ощетинившейся чужеродности, как у нас в Каковинском, в нашей коммунальной квартире, а перетекающих друг в друга. Шесть комнат и еще передняя, где разрешается нам играть в прятки, скрываясь за висящими на вешалке шубами обитателей квартиры и ее многочисленных посетителей, в том числе и последних пациентов хозяина. Шесть комнат, но еще и коридорчик, ведущий из передней в глубь квартиры, а в коридорчике — низенький топчанчик для собаки, на котором любит прикорнуть мой маленький брат, иногда один, а иногда в обнимку с Херри. Шесть комнат, а еще и ванная комната, там весело и мгновенно вспыхивает газ, греющий воду, а большое окно с толстыми гранеными стеклами пропускает внутрь зеленоватый свет, но не дает ничего разглядеть. Шесть комнат и большая кухня, где, как кажется мне, постоянно полыхали жаром дрова в большой плите (ванна — газовая, а плита дровяная, на газе готовить — как можно! — это же невкусно!). Мыслимо ли в самом деле где-то как не на дровах приготовить жаркое из зайцев? Вот они кучей выше моего роста навалены возле черного входа. Зайцы привезены с охоты хозяином квартиры и его сыном. Херри тоже участвовал в ловле зайцев. Видела кучу этих битых зайцев, наверное, однажды, но запомнилось, как одно из щедрых чудес Серебряного. Но если и нет зайцев, в кухне постоянно творится вкусная еда, там вечно хлопочет маленькая, с гладкой черной головкой, деятельная, насмешливая, строгая и гостеприимная хозяйка дома. Кроме широких открытых полок для посуды по стене, в кухне у окна стоит еще старинный шкафчик какого-то редкого темно-вишневого цвета (что за дерево?). Когда открываются скрипучие створки шкафчика, кругом разливается неповторимый запах — смесь аромата кофе, чая, всевозможных пряностей, сухих фруктов — запах достатка, гостеприимства, давно, до нас, ушедших радостей жизни, запах Серебряного, его сокровенный знак.
Когда я впервые запомнила путь от нашего дома в Серебряный? А никогда, потому что он был всегда. Порой кажется, что помню нечто совсем изначальное: я сижу у папы на плечах, мы идем по Дурновскому к Собачьей площадке, мама рядом. Я то узко щурю глаза, чтобы свет газовых фонарей расплылся в неясные сливающиеся между собой круги, то широко раскрываю их, чтобы фонари снова приобрели свои собственные очертания. Но, может быть, то слились не только светящиеся старинные фонари, так скоро исчезнувшие из наших переулков, сколько мои собственные воспоминания с рассказами взрослых? Говорили мне не раз, что именно таким образом — на плечах у папы и на Собачьей площадке — я впервые заметила луну и деловито спросила: «А кто так высоко подвесил эту лампу?» Ясно, что была я очень мала и вряд ли могу это помнить. Но как будто и помню. Как давний сон.
Хорошо же я представляю свои самостоятельные походы в Серебряный. Они были постоянными, раза два-три в неделю (впрочем, неделями время тогда не мерили, его считали сначала пятидневками, а потом шестидневками). Станет вдруг скучно или, напротив, мелькнет восхитительная идея, и я только крикну взрослым, ничего не объясняя: «Я — в Серебряный». И отправляюсь в привычное путешествие. Конечно, это уже школьницей, маленькой школьницей и большой мечтательницей. Я использовала одинокие прогулки по нашим переулкам для сочинения без помех (ведь когда в одной комнате живет пять человек, мечтать трудно, хоть и все равно можно) очередного приключения, героиней которого и становилась. Этих историй я никому не рассказывала. Никогда.
В Малом Каковинском переулке тротуары были асфальтовые. Мостовая — булыжная, а тротуар — асфальтовый. Но стоило, дойдя до конца нашего высокого нарядного дома, поравняться с каменными трубами у деревянных ворот, ведущих в «наш сад», то есть оказаться напротив «дома Реформаторского» или «дома Булганина», — так называли в разное время в наших окрестностях таинственный серый трехэтажный особняк на углу Дурновского — как асфальт кончался и начинались плиты — тротуар из двух рядов широких каменных плит. И так — почти без перерывов почти до самого Серебряного, где вскоре за углом и уже до самого Арбата шел опять асфальт. Некоторые из этих белесых обшарпанных ногами плит были целы и отчетливо квадратны, а некоторые — треснутые и полурассыпавшиеся, округлившиеся по углам, между ними весной пробивалась трава. Но все-таки граница между плитами и тогда была хорошо видна. Так вот во время ходьбы в Серебряный задача моя заключалась в том, что я не должна была наступить на земляную ложбинку между плитами. Как во время игры в классы. Трудно это было потому, что я одновременно и шла в Серебряный, и находилась где-нибудь на необитаемом острове или в арктической экспедиции. Я так часто и так упорно упражнялась в такой ходьбе, что настал момент, когда я решила ходить в Серебряный с закрытыми глазами, открывая их только на трех тихих перекрестках и не нарушая установленных до того правил. Ложбинку между плитами, если я наступала на нее, я чувствовала ногой, открывала глаза, чтобы убедиться в ошибке и очень ей огорчалась. Такая ошибка означала и проигрыш, и дурное предзнаменование.
Но и неудача не могла совсем испортить путешествие в Серебряный. Оно само по себе было беспроигрышным удовольствием. Особенно весной. В нашем скромном, залитом светом Дурновском переулке древние домики, заросшие мхом у фундаментов, почти целиком ушедших в землю, перемежались с несколькими постройками недавних лет и чисто функциональной архитектуры, почему-то не нарушавшими уютного единства всего переулка. Это все свет, ровный, отраженный от оштукатуренных стен свет, объединял разномастные дома. Но выход на Собачью площадку сразу расширял и горизонт и возможности путешественника.
Когда при прокладке Нового Арбата власти решили пожертвовать нашими переулками и в том числе Собачьей площадкой, видимо, архитекторы объяснили им, что на этом пути нет особо ценных сооружений. Формально они были почти правы.
Разве только изящный дом Хомяковых? Но что советской власти — Хомяковы? И что значит один дом в масштабе реконструкции всей Москвы?
Красно-желтый модерный особняк при слиянии Собачьей площадки и Собачьего переулка взрослые называли безвкусным. Мы же дети очень его любили. Но вспоминая теперь это сооружение в ложно-готическом стиле, я вынуждена согласиться с тогдашними взрослыми. И все-таки жаль и его неожиданной яркой нелепости по соседству с милым московским ампиром.
Сам «Собачий фонтан»? Ничего красивого в нем, всегда сухом и пыльном, признаюсь, тоже не было. Разве только, что он организовывал пространство вокруг себя, и при пересечении переулков получалась не просто пустота, а маленькая площадь? Но это теперешние мои слова и соображения. А тогда нас, детей, в первую очередь трогало устойчивое предание, связанное с фонтаном. Будто бы он был поставлен некой барыней (так тогда и говорили «барыней») на месте похороненной здесь ее любимой собаки. Незабвенная тень этой неведомой собаки неизменно сопровождала наши путешествия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
