— Персефона, — говорит он, пробуя мое имя на языке и повторяя его, точно молитву. Он опускает руки и принимает сидячее положение, съежившись, словно раненное животное. Он не смотрит на меня. — Я…
— Со мной все в порядке, — я перекатываюсь на колени. — Как ты?
Он резко поднимает взгляд.
— Ты спрашиваешь меня, в порядке ли я…
— Конечно. Тебе приснился кошмар.
— Это… это не… — он останавливается и снова пробует несколько раз, и я понимаю, что он подыскивает слова, которые не будут ложью.
Это не имеет значения.
Но это так.
Это не твое дело.
Но, может, как раз-таки, наоборот.
Мне не нужна твоя помощь.
Но, может быть, она ему нужна.
— Я не должен тебе ничего рассказывать, — говорит он. Это факт. Половина указаний. Никакой лжи.
Он хочет, чтобы я отступила?
— Хорошо, — говорю я ему. — Ты не обязан говорить, если не хочешь.
Он кивает, опустив глаза.
— Но ты можешь, если хочешь. Я никому не расскажу. Обещаю, — я наклоняюсь вперед и целую его в щеку. — Знаю, обещание смертной немногого стоит, но, тем не менее, оно у тебя есть.
Я начинаю вставать с кровати, но его рука хватает меня за запястье прежде, чем я успеваю уйти.
— Твое обещание стоит гораздо больше, чем ничего, — говорит он каким-то хриплым шепотом.
Я поворачиваюсь к нему лицом и обнаруживаю, что мои пальцы скользят в его. Я сажусь рядом, так близко, как только осмеливаюсь. Его глаза широко раскрыты в каком-то странном замешательстве, которое только возрастает, когда я начинаю гладить его по волосам.
— Не понимаю тебя, — говорю я ему. — Я не претендую на то, что знаю, что творится в твоей голове. Но я всегда буду здесь, если ты захочешь мне рассказать. По крайней мере, ближайшие несколько месяцев, — и дольше, если захочешь. Если ты когда-нибудь придешь ко мне, я буду рядом. — И я тебя не боюсь.
Его щеки напрягаются, и мгновение мне кажется, будто его рука дрожит в моей.
— Почему нет?
Я улыбаюсь.
— Ты не так страшен, как заставляешь других думать.
Я думаю, ты просто печальный, одинокий мальчик, в котором есть тьма, которой он не может поделиться.
Но ты можешь поделиться ею со мной.
Я снова целую его в щеку, мои губы скользят в опасной близости от его губ, и прежде, чем я успеваю отстраниться, Атд обхватывает мое лицо руками. Он растопыривает пальцы, поглаживая изгибы моих черт, будто впервые прикасается к плоти. Он сглатывает, его взгляд устремляется в мои глаза.
— Я… я хочу рассказать тебе, — произносит он прерывистым голосом, — я хочу… хочу рассказать тебе все. Но не могу, не могу, не…
Его голос пропадает, и он тонет в рыданиях, не знаю, куда забрели его мысли, но точно знаю, что не оставлю его там одного, поэтому я притягиваю его к своей груди, удерживая. Он сопротивляется, лишь мгновение, а после полностью растворяется в объятии, и я откидываю его на подушки, крепко прижимая к себе.
— Все хорошо, — шепчу я. — Я держу тебя, все хорошо.
Интересно, говорил ли кто-нибудь раньше ему эти слова?
Мы, смертные, и вправду такие лжецы.
Мы засыпаем на его огромной кровати, занимающей крошечную часть пространства, свернувшись калачиком и переплетя конечности. Никогда в жизни я ни с кем не была так близка. Мы с Либби и раньше делили кровать. Ее локти, казалось, множились и впивались мне в ребра или глаза. Это был неприятный опыт.
Но сейчас все иначе. Его горячее дыхание в моих волосах кажется мягким и теплым, а прикосновения — нежными, когда его пальцы плывут по моей спине. Я наполовину погружаюсь в него, наши тела точно плавятся, и меня смущает это чувство желания погрузиться глубже, сильнее. Больше.
Я чувствую, что меня тянет к нему, словно нити моей души, или из чего она сделала, расходятся и цепляются за него, и я не уверена, что хочу этого, и в то же время уверена, что хочу его больше, чем когда-либо чего-либо хотела, даже больше, чем хотела свою мать, больше, чем желала, чтобы и она меня хотела. В его объятиях возникает странное чувство, будто, останься мы здесь вместе, уродство всего, что находится за пределами комнаты, нас не коснется.
Чувство, гораздо более ужасающее, чем он когда-либо испытывал.
Я вырываюсь из его объятий, слишком зависимая от биения его сердца, чтобы отдыхать, и, в конце концов, снова проваливаюсь в сон.
Когда я просыпаюсь, бра горят ярче, а часы показывают «утро». Аид спит рядом со мной, все еще. Я, не задумываясь, убираю прядь волос с его лица.
Не хочу быть здесь, когда он проснется, не хочу, чтобы он вспоминал, что я стала свидетельницей его уязвимости.
Что бы ни было написано на моем лице, я стыжусь этого. Знаю, что не я причинила ему боль, и все же чувствую себя вторгшейся в его прошлое, будто сорвала повязку с его ран и тыкала в них. Уход кажется лучшим способом сказать, что я сожалею.
Я крадусь по коридору, мои ноги тут же несутся в тронный зал. Мало что осталось от битвы прошлой ночью,
