не знаю, но должен был спросить.
– Если бы в машину что-то устанавливали, я бы знал.
– Не думаю. Маяк находился в жилом отсеке, под полом, и был настроен так, чтобы не мешать работе остальным системам связи.
– Проще говоря, в нашей машине был жучок? – поразился я.
– Ни с кем не обсуждай случившееся, ты понял, Клайд?
– Понял. Но к чему…
– Не задавай вопросов. Просто поверь, что так надо. Ни с кем, ясно? Если будут спрашивать кто угодно, скажи, что это было нападение пары разрушителей. Не вдавайся в подробности, ни кому ничего не объясняй. А то, что я спрашивал про жучок, выкинь из головы вовсе. Тебя это не касается. И Джиму об этом тоже ничего не говори.
– Что происходит? – задал я вопрос Хирургу, который не мог не задать.
– Пока не знаю. Но я это выясню. Надеюсь, мы поняли друг друга Клайд. До связи.
После этих слов он отключился, не дожидаясь ответа. Что еще можно было ждать от диалога с Хирургом? Никаких объяснений, одни указания. Сложно было собрать все обрывки полученной от него информации воедино, мысли ворочались в голове с трудом, и все же, я попытался. Однако, ни к чему существенному это не привело.
Жучок в нашей машине – вот за что цеплялись мои мысли более всего. Кому понадобилось его устанавливать и зачем? Кто мог следить за нами? И имеет ли это какое-то отношение к случившемуся? Если да, то какое, черт возьми? Но спросить было некого, а мучить себя построением теорий и догадок бессмысленно – я это довольно быстро понял. Мне оставалось надеяться, что Хирург все объяснит нам с Джимом, когда придет время, а пока у меня было куда более важное и посильное дело – навестить раненого товарища.
Взглянув на часы, я поразился увиденному. Оказалось, что я провел в забытье больше суток. Последнее, что запомнил, как вернулся домой и тут же, не раздеваясь, сел на стул и открыл одну из трех бутылок травяной настойки, очень популярной в Филине из-за своей дешевизны и убойного градуса. Пил прямо из горла. Алкоголь очень скоро принес мне душевный покой, который я так искал, и за который теперь приходилось расплачиваться мучительной головной болью и тошнотой.
Еще час после звонка Хирурга я провел в постели, пытаясь привести мысли в порядок и справиться с похмельем. Ощущение нереальности всего происходящего только усилилось. Джим в больнице, Пастырь мертв. Мне не хотелось думать об этом, не хотелось вспоминать ужасные события вчерашнего утра.
В итоге, я все же нашел в себе силы подняться, кое-как привести себя в порядок и отправиться в больницу.
Меня радовала мысль, что Джим жив и что я смогу его скоро увидеть. Но я совершенно не знал, что сказать ему при встрече. Как он отреагировал на все случившееся? Ведь, Джим потерял больше всех остальных, он потерял брата. Я просто не мог представить себе, что именно он скажет. Джим, вечный шутник и весельчак, неужели и в этот раз он станет отшучиваться? Но если нет, то, как воспримет все произошедшее? Я почему-то чувствовал себя виноватым перед ним, хоть и понимал, что никак не мог спасти Пастыря. Я шел к нему в надежде увидеть друга, но всю дорогу размышлял о нашем предстоящем разговоре и понимал, что просто не знаю, как смогу общаться с Джимом. Как мне показать, что сочувствую и скорблю вместе с ним? Мне казалось, что все мои чувства, насколько искренними они бы ни были на самом деле, покажутся ему фарсом, лишь пародией на истинную боль утраты. И думая обо всем этом, я с каждым шагом был все менее уверен в том, что вообще должен навестить его и могу оказать хоть какую-то поддержку в сложившейся ситуации.
В Филине всего одна больница, но занимает она далеко не одно здание, а целый район, по размерам не сильно уступающий заводской зоне, где не только лечат, принимают роды и кремируют тела умерших, но и производят все научные изыскания, связанные с медициной, биологией и химией. Привычную серость Филина здесь сменяла белизна обитых пластиком стен. В нос бил запах антисептических препаратов, которыми неустанно обрабатывают помещения и улицы небольшие автоматизированные роботы-пауки, снующие под ногами и ползающие по стенам.
Проходя обязательную для всех посетителей антисептическую обработку в специальной камере два на два метра, где следовало стоять неподвижно в течение трех-пяти минут, я вспомнил, как приходил в медицинскую зону навещать отца. В этих стенах он пробыл недолго, около двух недель. Когда врачи установили, что опухоль у него в мозгу неоперабельная, он принял решение уйти из жизни. В подобных случаях законы Филина разрешали эвтаназию. Мне было нелегко примириться с этим его решением, но иного варианта не было и, зная, что финал все равно наступит скоро, мне не хотелось, чтобы он страдал остаток жизни. В тот день мы сидели с ним в палате целый день, вспоминали маму и мое детство, говорили о машинах и современном мире. И я на какой-то момент даже забыл, что это последний наш разговор. Вспомнил, лишь когда пришло время прощаться, и не смог сдержать слез. Он плакал тоже. А потом я ушел, держа в руках сверток с его вещами, и больше никогда не возвращался в медицинский блок. До этого дня.
Воспоминания о смерти отца еще более усугубили мое и без того тяжелое душевное состояние. Но подавить эти воспоминания я не смог. Шагая по узким аллейкам, где неторопливо прогуливались посетители, врачи и пациенты, я то и дело натыкался на знакомые места, лавочки, фонтанчики и клумбы. И я был рад (насколько это слово вообще применимо в данной ситуации) наконец добраться до нужного корпуса, в котором, как сообщил дежурный на входе, разместили Джима.
Миловидная медсестра проводила меня к нужной палате и попросила не мучить пациента долгими разговорами.
– Он все еще под действием лекарств, – сказала она, останавливаясь у двери в палату Джима. – И ему необходим сон и покой после операции.
– Операции? – переспросил я.
– Да. А вам не сообщили? – она удивленно захлопала ресницами.
Похмелье все еще напоминало о себе, и я никак не мог собрать мысли в некий единый, последовательный ряд.
– Что именно
