Зал улюлюкал. Кошачьи вопли метались под сводами.
— Руби-и-и! — визжал кто-то на верхнем пределе слышимости. — Цезарь, давай!
Найденову показалось, что он различил пронзительный голос Вероники:
— Ре-е-е-ежь!.. — дико кричала она. — Ре-е-е-ежь, Цезарь! Ре-е-е-ежь!..
Стены сотрясались.
— Руби-и-и-и! — верещала голубоглазая владелица болонки, страстно прижимая к себе собаку; последняя в ужасе таращила глаза и скалилась.
— Тише! — крикнул Топоруков. — Тише!
— Руби его, руби!..
Цезарь с досадой махнул рукой.
Человек во фраке ударил по клавиатуре.
Взревел гонг.
— У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
Зал гудел, пришибленно затихая. По нему пробегали волны. Тот тут, то там еще прорывался голос.
— У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
— Стыдно, господа! — воскликнул Топоруков и снова махнул рукой, чтобы музыкант оставил инструмент в покое. — Вы не в парламенте!
— А что такое? — крикнул кто-то. — Что вы тянете? В чем дело? Мы вас сместим, Топоруков! Вы не выполняете правил!
— Да! да! — полетело из разных концов.
— Я не выполняю? — удивился Цезарь. — Это кто сказал?
Он грозно озирал публику.
— Это я сказал!
— И я!
Найденов скосил глаза. Точно, это была Вероника. Раскрасневшись, она стояла у самого подиума.
— Потому что расплата немедленно! Чего вы ждете? Мы же сказали — руби!
Спутник тянул ее за руку. Вероника сердилась:
— Почему я должна! а вы!.. да пусти же!..
— Мне это нравится, — саркастически протянул Цезарь. — Эти люди будут меня учить вести кисмет-лотерею… — Он горестно покачал головой. — Мало того, что я сам придумал эти правила. Мало того, что я вам это все устроил!.. Мало того, что благодаря моим усилиям — подчеркиваю: моим! — вам выпал, наконец, шанс, который выпадает далеко, далеко не каждому!
Он говорил тихо, и зал поневоле замолкал, прислушиваясь.
— Теперь вы меня — меня! — обвиняете в нарушении правил! Нет, ну каково! Им не терпится! У них спешка! Хороши игроки, ничего не скажешь!
Помолчав секунду, нахмурился и ткнул в толпу пальцем:
— Вероника, дорогая! Вот вы громче всех орете!..
— Потому что мы!.. — пискнула Вероника.
— Я отлично понимаю ваше желание. Вам хочется увидеть, что было бы с вами, проиграй вы пятьсот тысяч!.. Наконец-то вы станете свидетелем крупной игры! Вы счастливы! У вас все паморки от счастья забились!.. Но, господа, все-таки нужно владеть собой! Прошу вас поразмыслить: а что мы будем делать потом? Вы забыли, что отыграно только две партии? Или все вы отказываетесь от продолжения? Если так, то пожалуйста! Одно слово Хайдару…
Экзекутор сделал шаг к стальному ложу.
— …и через пять минут мы блистательно завершим сегодняшнюю сессию. Вы представляете, во что это сейчас превратится? — Топоруков круговым жестом показал на подиум. — Пока уберут, пока отмоют… ведь продолжить можно будет только после серьезной уборки. То есть, скорее всего, уже не сегодня. Вы об этом подумали?
Зал протестующе загудел.
— Дошло, — вздохнул Цезарь, качая головой. — Сообразили. Позвольте расценить ваш вой как нежелание отказываться от своих шансов. Правильно. И я не хочу. Каждый из вас еще может выиграть. Или проиграть. Поэтому предлагаю компромисс: тело на пару часиков в зиндан. Прогоним оставшиеся сорок восемь партий, выясним, сколько счастливчиков среди нас, кому судьба игриво подмигнула, кто ее новый избранник… а? А уж потом разберемся без лишней спешки… Хайдар!
Топоруков сделал знак.
Экзекутор нажал на кнопку.
Замирая, Найденов почувствовал, что ложе под ним начинает опускаться.
Голопольск, пятница. Рабочая сила
— Что ж такое? — спросил Горюнов, приподнимаясь на локте.
— Спи, спи, — хрипло ответила жена. — Строят чего-то. Спи…
Хмель еще гулял в башке. Несколько секунд он оторопело слушал тиканье ходиков, успокоительным пунктиром прошивающее заоконный гул и грохот; стал уже было задремывать, как вдруг вздрогнул и проснулся окончательно. Фосфоресцирующие стрелки наручных часов показывали без чего-то пять. Позевывая, Горюнов подробно почесался, протер глаза; сопя, привалился к плотному жениному боку, полез под рубашку. Она застонала сквозь сон, но затем протяжно вздохнула и послушно перевернулась на спину.
Скоро он отвалился, сел и стал, тяжело дыша, шаркать босыми ногами по полу.
— Слышь, портянки-то мои иде?
— Да что ж такое, — пробормотала Ирина. — Дашь ты мне спать-то или нет? Ну иде? В кухне чистые висят…
Зевнула, скуля и потягиваясь, а потом свернулась калачиком и с головой укрылась одеялом.
— Ишь ты, в кухне, — буркнул он. — Принести не могла, корова…
Справа похрапывал старик. Слева сопел пасынок. Негромко чертыхаясь, Горюнов пробрался между кроватями и прикрыл за собой скрипнувшую дверь.
Через несколько минут он промокнул полотенцем кровь с порезов и, шипя сквозь стиснутые и оскаленные зубы, растер на физиономии озерцо одеколона. Начищенные сапоги поскрипывали.
— Ну куда, м-м-мать!.. — бормотал Горюнов, как будто не портупею на себя прилаживал, а запрягал норовистую лошадь. — Куда-а-а!
Затянул ремень, застегнул, багровея, верхнюю пуговицу и тщательно одернул китель; нахмурясь, посмотрел на себя в зеркало, сделал «нале-во!», скосил глаза, прихлопнул фуражкой вихрастую башку и, на ходу суя руки в рукава сухой, пахнущей собакой шинели, поспешил под дождь.
Машина ждала.
Он сел и с треском захлопнул дверцу.
— Здравия желаю, тырщктан! — негромко гаркнул Гонобобенко.
Тут же включил передачу и тронул, быстро разгоняя машину по неровной лужистой дороге, отчего колеса все с более частым чавканьем расплескивали воду.
— Куда гонишь? — спросил Горюнов, угрюмо глядя сквозь лобовое стекло, на котором размашисто суетились дворники. Он уже пришел в обычное состояние легкого остервенения, без которого на службе было не обойтись. — Не жалко машину?
Гонобобенко послушно сбавил.
— Ишь, понеслась езда по кочкам! Башка есть? — спросил Горюнов, повышая голос. — Тебе грузовик дай, ты и грузовик уделаешь! Танк дай, так ты и танк!..
Он бранчливо выговорил это навернувшееся на язык слово — «танк» — и осекся, пронзительно вспомнив давешний сон: багровую степь, гром грозной стали, гибельное эхо над бугристой землей, холод в груди и горький вкус решимости на прикушенных губах… власть и ответственность, позволяющие ему одним движением руки посылать на врага стальную лавину смерти… Там, во сне, осталась настоящая жизнь, за которую он бы ничего не пожалел, все бы отдал, только б шла она вот так — в бою, в грозе, в пламени!.. Там — жизнь, а здесь? Там — подвиг, а здесь? — тягомотина службы, тянучка обыденности, лямка, тоска!.. Эх, если б не жена, не пасынок… не поросенок с курями… да кабы крыша не текла… написать рапорт да и айда к черту в пекло Маскав воевать!.. А там укокошат, чего доброго… тоже не годится… кто потом избу?.. поросенка?.. Выходит, не все могут в Маскав… надо кому-то и здесь… кто-то должен в тылу…
Вот и получи — дождь, лужи, тряская машина… Поворот на Кащеево… овраг… мокрые кусты, косогор… А впереди уже маячит желто-серое сечево дождя, озаренное фонарями над унылыми приземистыми постройками… сторожевые вышки, тройная ограда из колючки, полоса запретки, обнесенная низко натянутой проволокой… Слышен злобный собачий брех, выплывает двухэтажное здание караульной вахты… Вот уже фары выхватили и ворота с фанерным фронтоном над ними, с черными буквами по желтому фону: «Труд есть дело знаменитое».
Машина переваливалась в последних ямах (дорога тут была особенно разъезжена), Гонобобенко жалостливо морщился и кряхтел при каждом толчке, косясь на капитана, от которого всякую минуту ждал новой неминучей выволочки, — но если б знал, какой горечью и досадой охвачено сейчас капитаново сердце, то махнул бы на все рукой и невозбранно, с легкой душой бросал бы машину в самые глубокие колдобины.
— Ладно, что уж… приехали, — хмуро сказал Горюнов и вдруг добавил с самоедской веселостью: — Так не так, а перетакивать не будем. Верно, Гонобобенко?
— Уж куда верней, — ответил Гонобобенко и со скрежетом дернул рычаг ручного тормоза.
К зданию караульной вахты с обеих сторон примыкали ряды колючей проволоки. Горюнов взошел на крылечко и встал перед обитой железом дверью. Сквозь дырку глазка на него смотрел внимательный серый глаз.
— Крышкин? Ну что упулился? Открывай.
Загремел засов.
— Здравия желаю, товарищ капитан!
— А, это ты, Козлов… а я смотрю — вроде Крышкин. Богатым будешь.
Горюнов прошел длинным коридором, миновал еще один пост — у других железных дверей, открывавшихся в зону, свернул на лестницу и поднялся на второй этаж. Оказавшись в прокуренном кабинете, обставленном с казенным аскетизмом — стол, два стула (один из них намертво приделанный к полу железными скобами), несгораемый шкаф и пепельница — он первым делом щелкнул выключателем, отчего вспыхнул под потолком пыльный матовый шар. Затем разделся и повесил шинель и фуражку на вбитый в беленую стену железнодорожный костыль. На соседнем костыле висела плащ-палатка. Приглаживая волосы ладонями и негромко приговаривая «Так-так-так… так-так-так!..», капитан подошел к зарешеченному окну.
