Скорбно прощались женщины со Штутгофом. Сколько романов преждевременно оборвалось, сколько пылающих сердец было облито холодной водой!
Причитала, всхлипывала женская половина, собирая пожитки в такую неприятную дорогу. Мужчины тоже приуныли и липли к проволочному заграждению, как мухи. Власти все же пожалели мужчин, вняли стонам страдающих сердец: женщин вывели из лагеря другим, не обычным путем, сэкономив тем самым два-три ведра слез, неизбежных при расставании. Мужчины, не ожидавшие от начальства такого свинства, прозевали весь транспорт.
Как чувствовали себя отправлявшиеся в Равенсбрук женщины, история умалчивает. Но влюбленные мужчины испытывали страшные мучения. Недели две они слонялись по лагерю, как оглушенные. Потом их страдания немного улеглись — что же оставалось делать? Тем более что вскоре в Штутгоф доставили новую партию арестанток, у которых тоже были смазливые личики, стройные фигурки и слабые, истосковавшиеся по любви сердца…
Женщины обычно работали под крышей. Только в редких случаях они появлялись в поле, например, во время уборки.
Представительницы прекрасного пола чистили картошку в арестантской кухне, и одна-другая картофелина попадала к ним в карман. Женщины чистили картошку и для эсэсовской утробы. И тут им кое-что перепадало, да не какая-нибудь гниль, а настоящая картошка! Женщины обслуживали также офицерскую столовую СС. Они работали уборщицами во всем громадном красном здании — помещении комендатуры. Представительницы прекрасного пола были прислугами и няньками в частных домах — у Гоппе, у Майера, у Хемница и других. В руках женской половины находились чулки, пуловеры, белье, одежда. Женщины присматривали за ними, сторожили, чинили, штопали, стирали и шили.
Правда, работа в прачечной была тяжелой и неприятной — постоянно в жаре, в пару — но на других участках женщины работали гораздо легче, чем мужчины. Тем более, что женский труд приносил больше прибыли. Распоряжаясь такими богатствами как белье, пуловеры, чулки, женщины проделывали различные комбинации. Они например, обеспечивали состоятельных заключенных первоклассными вещами и получали соответствующее вознаграждение. Зажиточные арестанты тайно отдавали им в стирку свое белье. Пользуясь благосклонностью женщин заключенные могли всегда получить вместо отданного в стирку тряпья отличные вещи, но узники, попавшие у женщин в немилость, вместо своего хорошего белья получали барахло. Искать и не думай. Ты ведь тайком отдавал белье в стирку — значит, стал соучастником нелегального, запрещенного предприятия…
Но был, однако, человек, который отравлял безмятежное существование женщин, — фюрер прачечной и гардероба, фельдфебель СС Кнот. Он был действительно редчайшим экземпляром, просто уникумом.
Чемпион Пруссии и Померании по хамству, Кнот превзошел самого Петерса. Среднего роста, широкоплечий, с огромным животом и кривыми ногами, — ну точь-в-точь пьяный орангутанг!
А крикун, а тупица, а живодер!
Он женщин и по лицу хлестал, и за косы таскал, и на землю швырял, и пинал сапогами 65-го размера, сшитыми по специальному заказу. Единственное счастье — Кнот был круглым дураком. Его нетрудно было обмануть. Постоянные отчеты были для него неразрешимой и мучительной загадкой… Только поэтому фюрера прачечной и гардероба можно было кое-как терпеть… Уголовных преступниц среди женщин было мало — только несколько немок. Водилось несколько толковательниц библии, попадались антисоциальные элементы. Большинство составляли политические, включая полицейских заключенных, находившихся под следствием, и «воспитуемые». Состав «воспитуемых» постоянно менялся. Одних пригоняли, других — отпускали. Некоторые из них возвращались в лагерь по два, по три а иногда и по четыре раза. Кое-кто из «воспитуемых» уверял, что в Штутгофе живется лучше, чем в крестьянских усадьбах, где заваливают работой, избивают и почти не дают есть. Из крестьянских хозяйств «воспитуемых» привозили совершенно изнуренными, а в лагере они поправлялись!
Однажды Майер построил все женское население лагеря по обе стороны улицы не то в два, не то в три ряда. Комендант расхаживал у ворот и почесывал то место где у него теоретически должна была расти борода. Прошло некоторое время, и король рапорта Хемниц привел трех заключенных рослых молодцов, измазанных сажей. Каждый из них нес большущий барабан.
Высоко подняв головы, барабанщики с самым серьезным видом выбивали: там-тарарам, там-тарарам там-тарарам… Майер дал команду, и начался парад-алле.
За барабанщиками шествовала пухлая женщина среднего роста. Закрыв лицо руками, она шла и кажется, плакала… Да, плакала… Ее растрогала барабанная музыка.
— Там-тарарам, там-тарарам! — совершенно серьезно выбивали барабанщики гордо подняв головы, не обращая внимания на насмешки стоявших на тротуарах женщин, словно бы тех вовсе и не существовало.
— Здравствуй, Цецилия! Привет, Цецилия! Не будь дурехой, не распускай нюни — со всех сторон кричали женщины заплаканной толстушке.
Заключенные ее знали. Цецилия когда-то уже была в Штутгофе и работала кухаркой у одного видного чиновника СС. Впоследствии его перевели в Берлин. Высоко ценя кулинарное искусство, он взял Цецилию с собой.
Сейчас эсэсовец вернул ее обратно в лагерь, вернул не потому, что стряпуха стала ему ненужной, не потому, что ее поварская хватка пришла в упадок. Ничего подобного.
Дело в том, что кухарка заставила эсэсовца запятнать чистоту расы. Пожалуй, это было бы еще полбеды. Во имя ее прекрасного кулинарного дара видный чиновник, наверное, простил бы грешницу. Но она оказалась такой ненасытной демонической натурой, что стала портить расы и другим эсэсовским бонзам. С такой подлостью ни один немец не мог примириться. Как совершенно ни было бы сделано его эрзацсердце, он обязательно должен был возмутиться.
Бравую Цецилию водворили в лагерь с барабанным боем. Очень скоро она утерла передником слезы, огляделась, осмотрелась и стала улыбаться своим старым знакомым. Одним томно подмигивать, другим показывать язычок, с третьими обмениваться сочной бранью.
Характерной чертой женской половины было абсолютное отсутствие единства. Стоило какой-нибудь девице, рисковавшей своими косичками и другими прелестями, впустить ночью в умывальню или в другое укромное местечко какого-нибудь хахаля, как сейчас же ее товарки поднимали шум. Вдруг ни с того ни с сего ночь оглашалась криками, вспыхивал свет. Начальство тут как тут. Пойманных на месте преступления сурово наказывали — сажали в бункер, срезали косы. То же самое творилось с письмами. Ни одна женщина не удерживалась от соблазна рассказать подруженьке или соседке о своих любовных приключениях. А соседка, не имевшая возлюбленного, не всегда благосклонно относилась к таким излияниям. Начинались сплетни и упреки. Слухи доходили до начальства, оно перехватывало письма, и переводчики опять метали громы и молнии, проклиная женский род. Часами не смолкала канцелярская машинка: печатались проклятые переводы любовных посланий.
Особенно не терпело начальство русских летчиц, да и вообще русских женщин, одетых в военную форму. Власти старались их как можно скорее уничтожить. Чаще всего летчиц расстреливали, иногда им делали смертельную прививку. Женщины-солдатки могли еще надеяться на спасение, но летчицы нет. Их всех без исключения отправляли на тот свет. Иногда они не знали, что их ждет, и ждали, ждали спокойно до последней минуты. Но иногда летчицы узнавали о своей участи, происходили страшные сцены…
Делалось все без следствия, без всяких судебных церемоний…
Так называемых полицейских заключенных часто привозили из гестапо искалеченными и избитыми. Многие из них были заложницами. Их мужья, зятья, сыновья скрывались от властей. У некоторых на фронте погибли дети — солдаты Германии, а они, матери, чахли в немецких лагерях.
Было у нас и несколько восьмидесятилетних старух. Они тоже считались политическими преступницами.
СТРОИТЕЛЬНАЯ ГОРЯЧКА И «ОРГАНИЗАЦИЯ»
Легче всего воровать на строительствах — таков закон жизни, известный с давних пор. Знало ли о нем эсэсовское начальство, сказать трудно. Но строить оно строило много. И, конечно, воровало. Строило, воровало и планировало новые объекты.
В течение пяти лет тысячи узников строили лагерь, но все же его строительство не было закончено. Не хватало самых важных, самых необходимых помещений.
Крематории, газовая камера, баня, прачечная, кухня — все помещалось в крохотных, мало приспособленных зданиях.
Взять крематорий. Печи его были как печи — свободно проглатывали трупы, но все же он был мал и не совсем соответствовал столь крупному предприятию, как лагерь. Крематорий пропускал очень мало трупов. Из-за его недостаточной мощности в лагере накапливался запас покойников… Впрочем, покойникам было не к спеху. Они могли подождать. Гораздо хуже обстояло с самим помещением. Оно было деревянное, сколоченное из досок. В нем, по соседству с мертвецкой, рабочие, которые обслуживали крематорий, устроили продовольственный склад держали хлеб, колбасу, окорока. В крематории они открыли небольшой самогонный заводик, тайный, конечно. Запах самогона, утверждали они, лучшая защита от трупного смрада. Какая работа, такие и люди.
