Мареева показала пояс с пряжкой «Рэнглер», на котором осталась еще одна непреодоленная дырка.
– Ну ты даешь… – покачал головой Кискачи.
Все свои эмоции, как то: восхищение, удивление, возмущение, он оформлял только в одном предложении: «Ну ты даешь…» Может быть, для конферансье больше и не надо. Но для публики явно недостаточно.
Оля Елисеева была такой же, как всегда, – кукла-неваляшка, с бело-розовым хорошеньким личиком. Она хохотала по поводу и без повода, с ней было легко и весело. В Оле Елисеевой поражали контрасты: внешнее здоровье и хронические болезни. Наружная глупость и глубинные, незаурядные способности. Она училась на одни пятерки по всем предметам.
У Дюка, например, все было гармонично: что снаружи, то внутри.
Итого вместе с Дюком собралось семь человек. Четыре мальчика и три девочки. Одной девочки не хватало. Или кто-то из мальчиков был лишним.
Сначала все расселись на кухне. Сережка Кискачи потер ладони и возрадовался:
– Хорошо! Можно выпить на халяву.
«На халяву» значило: даром, за чужой счет.
Досталось по три пирожных на брата и по два стакана вина.
На втором стакане Светлана Кияшко спросила:
– Саша! У тебя еще биополя немножечко осталось?
– Какого биополя? – удивилась Мареева.
Она училась в другой школе и была не в курсе талисмании Дюка. А Светлана Кияшко ей ничего не сказала, дабы не расходовать Дюка на других. Она поступила как истинная женщина, не склонная к мотовству. И Мареева тоже поступила как истинная женщина – скрыла факт обмена, чтобы выиграть в благородстве. А в дружбе фактор благородства важен так же, как в любви.
– А что? – настороженно спросил Дюк.
– У Бульки через неделю соревнования на первенство юниоров. Сходи с ним, а?
– Ты прежде у меня спроси: хочу я этого или нет? – не строго, но категорично предложил Булеев.
– Булеев! – театрально произнесла Кияшко. – Хочешь ли ты, чтобы Александр Дюкин пошел с тобой на соревнования?
– Нет. Не хочу, – спокойно отказался Булеев.
– Почему? – удивился Хонин.
– Я сам выиграю. Или сам проиграю. Честно.
– «Честно»! – передразнил Сережка. – Ты будешь честно, а у них уже список чемпионов заранее составлен.
– Это их дела, – ответил Булеев. – А я отвечаю за себя.
– И правильно, – поддержала Оля Елисеева с набитым ртом. – Иначе неинтересно.
– Сам добежишь – хорошо. А если Дюк тебя подстрахует, что плохого? – выдвинул свою мысль осторожный Хонин. – Я считаю, надо работать с подстраховкой.
– Без риска мне неинтересно, – объяснил Булеев. – Я без риска просто не побегу.
– Это ты сейчас такой, – заметил Сережка Кискачи. – А подожди, укатают сивку крутые горки.
– Когда укатают, тогда и укатают, – подытожил Булеев. – Но не с этого же начинать.
– Правильно! – обрадовался Дюк.
Он был рад вдвойне: за Булеева, выбравшего такую принципиальную жизненную позицию, и за себя самого. Иначе ему пришлось бы подготавливать победу. Ехать к судье. И еще неизвестно, что за человек оказался бы этот судья и что он потребовал бы с Дюка. Может, запросил бы, как Мефистофель, его молодую душу. Хотя какая от нее польза…
– Дело твое, – обиделась Светлана. – Я же не за себя стараюсь.
– А что Дюк должен сделать? – спросила Мареева.
– Ничего! – ответила Кияшко.
Мареева пожала плечами, она ничего не могла понять – отчасти из-за того, что все ее умственные и волевые усилия были направлены на то, чтобы не съесть ни одного пирожного и сократить себя в пространстве еще на одну дырку.
Дюк заметил: бывают такие ситуации, когда все знают, а один человек не знает. И это нормально. Например, муж тети Зины, Ларискин папаша, гуляет с молодой. Весь дом об этом знает, а тетя Зина нет.
– Пойдемте танцевать! – предложила неуклюжая Оля Елисеева и первая вскочила из-за стола.
Все переместились в комнату, включили Кияшкин маг и стали втаптывать ковер в паркет.
Танец был всеобщим, и Дюк замечательно в него вписывался. Он делал движения ногами, будто давил пятками бесчисленные окурки. Ему было весело и отважно.
Кискачи чем-то рассмешил Олю Елисееву, и она, не устояв от хохота, плюхнулась на диван всеми имеющимися килограммами. Ножка хрустнула, диван накренился. Все засмеялись. Дюк присел на корточки, исследовал ножку – она обломилась по всему основанию, и теперь уже ничего поправить нельзя. И как выходить из положения – непонятно.
Он взял в своей комнате стопку «Иностранок» и «Новых миров», подсунул под диван вместо ножки. Бедность обстановки из тайной стала явной.
Кассетный магнитофон продолжал греметь ансамблем «Чингисхан». Неуклюжий Хонин вошел в раж и сбил головой подвеску, висящую на люстре. Подвеска упала прямо в фужер, который Сережка держал в руках. Все заржали. Дюк заметил, что природа смешного – в нарушении принципа «как должно». Например, подвеска должна быть на люстре, а не в фужере. А в фужере должно быть вино, а не подвеска. Все засмеялись, потому что нарушился принцип «как должно» и потому что у всех замечательное настроение, созданное вином и ощущением бесконтрольности, а это почти свобода. И поломанный диван – одно из проявлений свободы.
Фужер треснул, издав прощальный хрустальный стон. Дюк забрал его из Сережиных рук, вынес на кухню и поглядел, как можно поправить трещину. Но поправить было нельзя, можно только скрыть следы преступления.
Фужер был подарен маме на свадьбу шестнадцать лет назад. С тех пор из двенадцати осталось два фужера. Теперь один.
Дюк вышел на лестницу, выкинул фужер в мусоропровод, а когда вернулся в комнату, увидел, что свет выключен и все распределились по парам.
Хонин с Мареевой, поскольку они оба интеллектуалы с математическим уклоном. Кискачи – с Елисеевой, поскольку он ее рассмешил, а ничто не роднит людей так, как общий смех. Булеев с Кияшкой, по принципу: «Если двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге».
Дюк попробовал потанцевать между парами один, как солист среди кордебалета, но на него никто не обращал внимания. Все были заняты друг другом.
Дюк пошел к себе в комнату. Непонятно зачем. За ним следом тут же вошли Елисеева и Кискачи.
– Ты мне не веришь! – с отчаянием воскликнул Сережка.
– Ты всем это говоришь, – отозвалась Елисеева.
– Ну, хочешь, я поклянусь?
– Ты всем клянешься.
– Это сплетни! – горячо возразил Сережка. – Просто меня не любят. Я только не понимаю, почему меня никто не любит. Я так одинок…
Он склонил нечесаную голову в круглых очках и на самом деле выглядел несчастным и неожиданно одиноким.
Дюку показалось, что Елисеева хочет прижать Сережку к себе, чтобы своим телом растопить его одиночество. Он смутился и вышел к танцующим.
Танцевали только Булеев с Кияшкой. В комнате было душно от сексуального напряжения. Дюк не стал возле них задерживаться. Отправился на кухню.
На кухне за столом сидели Хонин с Мареевой и, похоже, решали трудную задачу… Хонин что-то вертел на листке, Мареева стояла коленями на табуретке, склонившись над столом своим похудевшим телом. Они оглянулись на Дюка с отсутствующими лицами и снова углубились в свое занятие.
Дюк постоял-постоял и вышел в коридор. В коридоре делать было абсолютно нечего. Он взял с вешалки куртку и пошел из дома, прикрыв за собой дверь, щелкнувшую замком.
* * *На улице мело. Под ногами лежал снег, пропитанный дождем. Значит, скоро весна.
Возле подъезда дежурил старик с коляской. У коляски был поднят верх.
Дюк почувствовал вдруг, что может заплакать – так вдруг соскучился по маме. По обоюдной необходимости. У него даже выступили слезы на глазах. И в этот момент увидел маму, но почему-то похудевшую вдвое. Как Мареева.
Она подошла, и он понял: это не мама – другая женщина, чем-то похожая на маму и одновременно на Машу Архангельскую. Если бы маму и Машу перемешать в одном котле, а потом из них двоих сделать нового человека – получилась бы эта женщина с голубым от холода лицом. Как Аэлита. У нее были прозрачные дужки больших очков, и за ними большие прозрачные серые глаза.
– Мальчик, ты не знаешь, где тут квартира восемьдесят девять? – спросила Аэлита.
Дюк знал, поскольку это была его квартира.
– А вам кого? – спросил он.
– Я не знаю имени. Мальчик-шаман.
– Талисман, – поправил Дюк. – Это я.
– Ты? – удивилась Аэлита и даже сняла очки, чтобы получше рассмотреть Дюка.
Ничего особенного она в нем не увидела и вернула очки на прежнее место.
– Это хорошо, что я на тебя сразу напоролась. Это хорошая примета, – заключила Аэлита.
– Случайно… – философски возразил Дюк.
Если бы на сабантуй пришли четыре девочки, а не три, то он был бы сейчас дома и дверь никому, кроме мамы, не открыл. Аэлита бы постояла, постояла, да и ушла.
– Случайно ничего не бывает, – возразила Аэлита. – Все зачем-нибудь.
Дюк часто думал на эту тему. Что есть судьба? Нагромождение случайностей. Или все зачем-нибудь? А если второе – то зачем? Зачем, например, стоит перед ним эта странная марсианская женщина, от которой пахнет воздухом и водой, а именно – дождем? Которой он никогда не видел прежде, а кажется, будто знал давно.
