Сарантис никогда не отказывался от этой мысли, но, видно, не судьба была ему жениться. И поэтому образ Клио пронес он через жизнь как нечто святое. А теперь, на пороге смерти, этот образ вновь ожил, пытаясь увести его за собой в мир мечты. Его нервы, натянутые до предела в ожесточенном бою, на несколько секунд сдали.
В проеме двери показалась пилотка, привязанная к палке. Сарантис отшатнулся в испуге и выстрелил. Именно это привело его окончательно в себя. «Ах, провели меня», — подумал он.
Капитан во дворе самодовольно улыбнулся и сделал знак солдатам подождать еще немного. Палка с пилоткой, переходя из рук в руки, добралась до окна домика.
«Если я опять отвлекусь, они схватят меня живым», — мелькнуло в голове у Сарантиса.
В это время раненый солдат, лежавший возле двери, зашевелился.
— За-за-дыхаюсь, — простонал он.
Раненый, видно, заметил человека, притаившегося в комнате, и, приложив нечеловеческие усилия, попытался к нему подползти. Его ослабевшие руки судорожно уперлись в пол, он попробовал приподняться. Всего каких-нибудь полметра отделяли его от Сарантиса.
Но вдруг мелькнувшая перед солдатом нога вытянулась, и ботинок уперся ему прямо в щеку.
— Задыхаюсь, — простонал опять солдат и тут увидел прямо перед собой Сарантиса.
Мокрое от пота лицо раненого вытянулось от изумления. Ему показались знакомыми широкий лоб, коротко остриженные волосы и чуть курносый нос этого человека. Конечно, он не ошибся, перед ним был завсегдатай молочной, жадно уничтожавший обычно свою простоквашу.
Сарантис тоже узнал его.
— Неужто это ты, Бабис? — прошептал он.
Бабис служил в молочной, где Сарантис ужинал последний год. Парнишка подавал ему простоквашу с сахаром и гренки, а если не было других посетителей, то подсаживался к нему и заводил свою обычную песню о какой-то Софии, из-за которой он потерял совсем голову. Во всех подробностях рассказывал он, как девушка пришла в молочную, что именно сказала ему, что он ей ответил, прежде чем налить молока, что она прибавила и как смеялась. Сарантис терпеливо выслушивал Бабиса и, что самое забавное, даже давал ему советы, как вести себя с девушкой.
— Неужто это ты, Бабис? — еще раз прошептал он.
Но сейчас не время было думать об этой странной встрече. Пилотка показалась опять у самой двери.
В одной легенде, сложенной в далекой стране за океаном, рассказывается о мешке. Огромном мешке под названием донк бао, в котором родились первые сто вьетнамцев. Все от одной матери. Поэтому слово «донк бао» стало самым ласковым словом в их языке. Оно означает: друг, соотечественник, брат, сын той же самой земли. Все это заключает оно в себе.
Легенда повествует о том, как силы зла ослепили некоторых донк бао. Вложили им в руки оружие, чтобы убивать своих братьев. Но придет день, когда силы зла погибнут. Тогда донк бао создадут свою страну и будут там счастливо жить.
А легенды путешествуют по морям и океанам…
Бабис прикусил язык, чтобы не стонать. Дрожащей рукой прикоснулся он к башмаку Сарантиса.
Вторая пилотка появилась в окне и третья в дверях. Они мелькали словно для того, чтобы извести Сарантиса.
Во дворе привязывали к палке четвертую пилотку. Таково было распоряжение капитана. После того как прекратился огонь и в голове у капитана немного прояснилось, он решил во что бы то ни стало захватить живым спрятавшегося в домике врага. Он готов был прождать здесь до самого вечера, пойти на любые хитрости, чтобы выманить его, но прежде всего надо было убедиться, что он израсходовал все патроны. Капитан прекрасно понимал, что если солдаты раньше времени ворвутся в домик, то дело кончится неудачей.
Он должен был доконать врага, сыграв на тишине, солнце, весне. Довести его до безумия танцем пилоток, привязанных на палки. Нет, теперь уж ему от них не уйти!
Кисточки пилоток плясали в окне и в дверях, как петрушка на сцене кукольного театра. Прошло еще несколько минут.
Приставив пистолет к виску, Сарантис хладнокровно спустил курок.
21
Во время сильного взрыва бабушка Мосхула получила удар по голове и потеряла сознание. Пришла она в себя, когда целая орда солдат ворвалась в дом.
— Мимис! Мимис! Где ты, мой внучек? — закричала она.
С удивлением прислушивалась бабушка Мосхула к странному шуму вокруг, к незнакомым голосам. Солдаты перевернули все, что чудом уцелело в доме. Всякую мелочь они рассовали по карманам, обчистили комнату. Трупы Сарантиса, Мимиса, Элени, Георгоса и то, что осталось от Тимиоса, вынесли во двор, а потом побросали в машину, которая промчалась по улочкам предместья по направлению к проспекту.
После этого увезли и убитых солдат.
Слепая сделала на ощупь несколько шагов. Ничего не находила она на месте и то и дело натыкалась на обломки. Она бродила по комнате, хватаясь руками за пропитанные потом куртки солдат.
— Где мой Мимис, скажи мне? — спрашивала она.
Солдаты отпихивали ее от себя. Несколько раз она падала на пол, но снова вставала и упорно тянула к ним свои костлявые руки. Одни старались от нее увернуться, другие отталкивали ее. Наконец она утихла и больше уже ни о чем не спрашивала.
Капитан, стоя под окошком Фани, курил сигарету за сигаретой. Он смотрел на кирпичи и куски штукатурки, валявшиеся на тротуаре. От созерцания этих обломков ему стало как-то не по себе.
— Чего вы тянете? Скорей по машинам и поехали! — крикнул он.
* * *
Когда соседи вошли в домик, они увидели, что на куче щепок, оставшихся от мебели, сидит бабушка Мосхула, сложив руки на животе и уронив голову на плечо. Лицо ее выражало удивительную безмятежность. Но сколько ни пытались ее расшевелить, она не произнесла ни слова. Ее слепые глаза безучастно смотрели в пространство.
Когда мать Павлакиса попыталась увести ее из разрушенного домика, она страшно испугалась, жалобно закричала. Соседки принесли ей поесть, но она ни к чему не притронулась. Тогда они приволокли откуда-то кресло, силой усадили в него бабушку Мосхулу и укрыли одеялом.
— Пусть сегодня она побудет здесь, а завтра, бог даст, придет в себя, — сказала одна из соседок.
* * *
Очертания домов стерлись в ночи. Несколько мужчин и женщин долго смотрели молча на развалины домика, увитого плющом. Потом они разошлись по одному в разные стороны. Старушка застыла в кресле, устремив взгляд во тьму. Ее уже нельзя было разглядеть с улицы в разбитое окно, казалось, ночь погребла ее в развалинах.
Вдруг бабушка Мосхула услышала чьи-то легкие шаги. Кто-то подошел к окну, остановился. Нет, судя по звуку шагов, это был не один человек, а много людей. Они стали бросать что-то в комнату. Словно в ответ им тихо запели пружины матраца, но бабушка Мосхула нисколько не удивилась. Вскоре что-то пролетело у нее над головой, задело кресло и покатилось к ногам.
Шаги приближались к домику, слышно было, как люди что-то бросали в окно и уходили. Потом опять появлялись.
Ночь тянулась долго. По комнате распространился сильный запах цветов. Бабушка Мосхула втянула в себя воздух, принюхалась. Цветы падали на обломки стен, на пол, попадали старушке в лицо, покрывали колени, ложились у ее ног, укутанных одеялом. Покров их становился все толще и толще. Бабушка Мосхула с удовольствием вдыхала их аромат.
И множество, бесчисленное множество людей прошло в ту ночь под ее окном.
Утром соседки нашли ее мертвую, усыпанную цветами, которые были разбросаны также по всей комнате. На лице бабушки Мосхулы застыла блаженная улыбка.
22
В тот день после полудня прошел дождь, потом снова выглянуло солнце, и от земли исходил какой-то одуряющий запах. Мариго налила кофе в чашку, поставила ее дрожащими руками на блюдце и понесла Илиасу. Он сидел в своей инвалидной коляске, низко опустив голову.
«Заснул или его просто разморило на солнышке?» — подумала она, с опаской поглядывая на сына.
Взрывы его гнева пугали ее. Он мог ни с того ни с сего накричать на нее, обругать самыми грубыми словами. Иногда казалось, что он просто жить без этого не может. Но Мариго все сносила молча, никогда не вступала с ним в перебранку.
— Илиас, я принесла тебе кофе, — прошептала она, поставив чашку рядом с ним на каменную скамью.
Он поднял глаза и растерянно посмотрел на мать. Она вывела его из оцепенения: Илиас был погружен в воспоминания о Фани, и все его изуродованное тело сотрясала тайная дрожь. Он часто с вожделением думал о ней, особенно с тех пор, как вернулся дамой, в свой квартал. Но он не решался встретиться с Фани. Не раз добирался он до угла ее переулка. Но руки его внезапно слабели, он просто не в силах был повернуть коляску. И ехал дальше на площадь, чтобы сыграть там в тавли с владельцем киоска. Илиас растолстел и обрюзг, отрастил брюшко. Мариго забинтовывала ему культи, потому что на них часто открывались гнойные свищи, и обрезанные штанины вздувались от повязок. Хотя щеки у Илиаса чуть отвисли, лицо оставалось по-прежнему красивым. Он каждый день брился, разглаживал усики, и при этом иногда насвистывал что-то по старой привычке.
