При виде матери на губах калеки появилась обычная насмешливая улыбка.
— Ты подкрадываешься, точно заяц. Призрак с того света изображаешь?.. Где кофе? Ты же видишь, где я сижу, зачем поставила его так далеко от меня? — набросился он на нее.
— Но ты можешь до него дотянуться, Илиас!
— Заткнись. Не зли меня, — не унимался он.
Мариго промолчала. Она переставила чашку на горшок с гвоздикой. Калека отпил глоток.
— Дерьмо! — прорычал он и, чтобы удержать Мариго, схватил ее за подол фартука. — Опять туда пойдешь? Что она тебе напевает?
Он имел в виду Георгию, жену Никоса. Мариго часто заходила к ней в комнату поболтать немного. Илиаса обижало, что при всяких семейных ссорах мать неизменно принимала сторону Никоса. Но особенно его бесило, что обе женщины, и мать и Георгия, ни разу не упрекнули его ни в чем, хотя, кроме беспокойства и неприятностей, они ничего от него не видели. Он чувствовал себя лишним и ревновал мать к Георгии.
— Успокойся, Илиас, — сказала Мариго.
— Забастовка еще продолжается? Да? Каждый вечер мой братишка разглагольствует перед вами о том, как он борется за счастье народа, а вы обе слушаете развесив уши! За счастье народа! Дерьмо! Я рад, что хоть из профсоюзов их вышвырнули, этих негодяев! — Илиас с презрением плюнул.
— Кофе остынет, — спокойно заметила Мариго.
— Негодяи, скоты, преступники! А перед нами разыгрывают из себя борцов за народное счастье. И все время вопят, что правительство обижает народ. Всех их надо пересажать и перестрелять, окаянных… Ха! Борцы за счастье народа!.. — Илиас долго еще негодовал и бранился.
Мариго всю трясло, она едва сдерживалась, но знала, что надо вооружиться терпением, огромным терпением, которого должно хватить до самой могилы.
— Пей кофе, Илиас, — прошептала она.
Но именно сдержанность матери больше всего бесила калеку. Ведь по ее глазам он видел, что она порицает его.
А так как из жалости к нему она молчала, он постарался нанести ей самый жестокий удар.
— Прямо тебе говорю, кончится тем, что ты будешь оплакивать Никоса, как свою младшую дочку, — со злым смехом сказал он.
Почувствовав головокружение, Мариго прислонилась к стене. Казалось, время выпило все соки из этой старой женщины. От нее остались кожа да кости и прежняя легкая походка.
Мать и сын молчали. Насмешливая улыбка исчезла с лица Илиаса. Его огорчало, что мать страдает, волнуется за Никоса. Ему хотелось, чтобы она всю нежность, всю любовь отдавала только ему. Илиас с тоской посмотрел на нее, и голос его прозвучал по-детски просительно:
— Моя подушка! Поправь мне подушку… Ох! — тяжело вздохнул он.
— Что с тобой, Илиас?.. Неужели у тебя опять открылись свищи? — Встревоженная Мариго обняла сына.
— Болит у меня чуточку!.. Чуть-чуть!
— Ох! Боже мой! Погоди, я погляжу.
— Нет, мама… не надо. Не снимай бинты… Ох! Старушка моя… — ласково прибавил он.
Илиас терся щекой о грудь Мариго, с удовольствием вслушиваясь в капризный тон своего голоса. Теперь он чувствовал, что мать предана ему, и постепенно успокаивался. (Ее преданность в самые тяжелые минуты приносила ему облегчение.) Но ему было этого мало. Он хотел, чтобы она заглянула ему глубоко в душу, узнала все его муки, чтобы она принадлежала только ему.
Не поднимая головы, Илиас сжал пальцами худые руки Мариго. Ему нужно было непременно вызвать ее на откровенность, заставить поделиться страхом, тревогой за Никоса. Он уже остыл от гнева и заговорил теперь вполне разумно:
— Почему, мама, ты ничего не скажешь Никосу? Зачем ему пропадать зря? У него жена, ребенок… — И он указал пальцем на маленького Хараламбакиса, игравшего во дворе возле хозяйской двери.
Мариго молча попыталась высвободить свои руки из его рук. Она ни за что не ответит, ни за что не ответит на такой вопрос, она дала себе в этом клятву. Воспоминание о том страшном вечере, когда Никос вернулся с гор домой, до сих пор преследовало ее, как кошмар. Она посмотрела на Илиаса глазами, полными слез, и прошептала:
— Пей кофе, Илиас.
Калека откинул назад голову, и лицо его исказила гримаса.
— Ох! Зачем я только выжил! Эх, приятель, черт тебя подери, чего ты тащил меня на своем горбу? Бросил бы лучше там, в снегу…
— Замолчи! — оборвала его Мариго.
Он часто твердил это, и Мариго было нестерпимо больно слушать его. Она села на порог и задумалась.
23
Всю оккупацию Илиас пробыл в госпитале. Первое время, когда Мариго приходила его навещать, он неизменно заводил разговор о своих ногах. То вспоминал о родинке, которая была у него на правой голени, то о том, как он сломал однажды лодыжку и целый месяц пролежал в гипсе.
— Здорово сломать ногу на стройке! Получаешь пособие и бренчишь себе на гитаре… Помнишь, мать, какие песенки я тебе играл? — Увидев, как она побледнела, он спрашивал ее: — А что ты будешь делать с моими новыми полуботинками на толстой подошве? Принеси мне их сюда как-нибудь, так, смеха ради.
— Замолчи, замолчи, я больше не выдержу, — дрожа всем телом, умоляла его Мариго.
Когда он изводил ее, лицо его искажала отталкивающая гримаса.
— А почему мне отрезали ноги, как ты думаешь? — приставал он к матери. — Из-за мула! Паршивого мула! — И он заливался смехом…
Мариго носила ему пироги, испеченные из кукурузной муки с глюкозой. Он с жадностью набрасывался на них. Иногда он подтрунивал над матерью, отпускал грубые шуточки. На глазах менялся его характер. Однажды он сказал ей, что собирается заработать на каких-то махинациях.
Илиас снюхался в госпитале с довольно подозрительными типами. Организовав целую шапку, они подделывали талончики на обед, воровали лекарства, присваивали себе посылки Красного Креста, предназначенные для всех раненых. В конце концов их темные дела были раскрыты, и на собрании, устроенном в госпитале, потребовали, чтобы все эти безобразия прекратились. Илиас стал кричать и ругаться. Когда же его приперли к стенке, он напал на своего соседа, безногого критянина, и пригрозил донести, что тот вместе со своими товарищами прячет оружие.
После этой истории все раненые отвернулись от Илиаса, он оказался в полной изоляции. В палате и во дворе никто к нему не подходил, никто с ним не разговаривал. Он делал вид, что ему наплевать: насвистывал, пел, презрительно сплевывал, когда мимо него проходил кто-нибудь из госпитального комитета.
Лишь Мариго понимала, какую драму он переживал. Она попыталась пробудить в нем мечты о мирной жизни. Как-то раз она заговорила с ним о будущем. Он, мол, будет получать пособие. Ведь война рано или поздно кончится. Найдется какая-нибудь покладистая женщина, опрятная, заботливая, она будет с него пылинки сдувать. Может быть, он откроет лавочку, например галантерейную, будет продавать канцелярские товары, сигареты, карамель ребятишкам. Все в квартале полюбят его…
— Перестань, мать. Глупая ты, — перебил он ее. — Как только кончится война, на первом же пароходе привезут американские протезы. Знаешь, как далеко шагнула теперь наука; от всяких изобретений просто рехнуться можно. На протезах этих прыгай себе, танцуй, точно на шарнирах. Были бы только деньги.
Тут Мариго вдруг решила сказать ему об отъезде Никоса.
— Знаешь, Илиас, Никос уехал… — начала она.
— Куда?
— В горы, — шепнула она ему на ухо.
Лицо калеки выразило изумление, а потом стало нервно подергиваться. Он принялся поносить партизан, из-за них де страдает народ и немцы вырезают целые деревни. Долго бранился он, но, поймав на себе осуждающий взгляд матери, замолчал. Никогда не думал он, что она сочувствует партизанам. Это его-то мать!
Вскоре он притворился, что у него разболелась рана. Мать села к нему на кровать и стала нежно гладить его по щеке.
— Ах, Илиас, тебе больно, сынок?
Его утешила эта ласка, и он успокоился. Но впервые в тот день почувствовал он, что в душе матери есть другие привязанности. Например, к младшему сыну. А калека хотел, чтобы ее любовь была обращена только на него; он хотел мучить мать и целиком распоряжаться ею. Илиас ревновал ее к брату.
— Старушка моя! Ох, как-нибудь пойдем мы с тобой на пару, прошвырнёмся в Заппион! Принеси мои полуботинки, — добавил он, ущипнув Мариго за шею.
— Боже, что с тобой? — растерянно пролепетала она, обливаясь горючими слезами.
— Да ничего, просто пошутил! — со смехом ответил он.
Прошло несколько месяцев. Когда перед концом оккупации немцы вышвыривали из госпиталей инвалидов, Илиасу в числе немногих удалось остаться. Их вскоре перевели в подвал, в маленькую комнатушку. Илиас прокутил тогда все деньги, которые скопил раньше. Почти каждую ночь в их палате появлялись женщины и вино. Целыми днями они играли в карты и в кости, а если разгорались ссоры, то происходили сцены не менее страшные, чем во время их оргий. Двое слепых вытаскивали ножи; у Илиаса и еще нескольких человек, передвигавшихся в колясках, были припрятаны ломы; коротышка с ампутированными руками хватал в зубы бритву. Когда они сцеплялись, большей частью из-за каких-нибудь пустяков, то наносили друг другу раны, получалась настоящая свалка, клубок тел катался по полу. Потом санитары разнимали их, укладывали в кровати, и начиналась обычная болтовня, ругань, непристойные шутки…
