В сущности, если хорошенько подумать, единственный вопрос, который до сих пор ему задали — пусть даже не прямо, — носил немного странный и философский характер и звучал примерно так: почему ты Лео Понтекорво?
Именно это хотел выяснить следователь. Это хотел спросить у него следователь, который ходил вокруг да около, не решаясь набраться мужества. Это выглядело так, как будто он имел что-то против Лео только потому, что тот Лео. И конечно, было сложно очиститься от преступления подобного рода. От преступления быть Лео Понтекорво. От преступления жить до сих пор как Лео Понтекорво и, если будет необходимо, умереть как Лео Понтекорво. Как можно оправдаться при подобном преступлении? Остальное — все это барахло, которое они продолжали подсовывать ему под нос, — только предлог, бесполезная трата времени.
В какой-то момент Лео почувствовал себя уставшим. В какой-то момент у него пропало желание объяснять. В какой-то момент все показалось ему таким пустым, надутым, притянутым за уши. Он спросил себя, неужели в мире существует столько доказательств его извращенности, или личная жизнь каждого человека может быть так мастерски искажена.
«Профессор, — спросил вдруг следователь. — Вы знакомы с Донателлой Джанини?»
Донателла Джанини. Конечно, он знал Донателлу Джанини. Упоминание об этой женщине сразу перенесло его в место, чистое, аскетичное, приносящее пользу, сильно отличающееся от того, в котором он сейчас находился. Донателла Джанини. Она была одной из медсестер Санта-Кристины. Одной из самых способных. Одной из самых расторопных, готовых всегда прийти на помощь, одной из самых предприимчивых и сообразительных. Ее любили все в отделении: пациенты, родители больных, врачи, ее коллеги-медсестры и ее помощники. В общем, все. Одна из самых приятных и харизматичных старших медсестер, которая посвящала себя работе полностью.
«Знаете, что сказала нам Донателла Джанини?» — спросил следователь, вынимая из очередного конверта очередной листок.
«Как я могу об этом знать?»
«Она сказала, что вы в своем отделении поощряете сексуальные связи между несовершеннолетними больными».
«Но это не так… не так… Донателла не могла сказать подобную вещь… Если только вы не намекаете на ту историю, которая случилась несколько лет назад… но я сказал так, к слову… Донателла застала двух ребят… она пришла, чтобы сказать мне об этом… она была сильно удивлена… и я ей сказал только… но не в том смысле… не в том смысле, в котором имеете в виду вы… Донателла не могла сказать такое… Мы правда поспорили о том случае. Я кое-что сказал, но так, к слову, в абстрактном смысле. Чтобы раззадорить ее. Это была провокация».
При слове «провокация» Эррера решил вмешаться. «А теперь хватит, Лео. Помолчи… Доктор, достаточно. Мой клиент имеет право не отвечать. Достаточно».
«Вовсе не достаточно, Эррера. Ты не понимаешь. Ты не понимаешь, что со мной творят. Ты не понимаешь, что они творят ужасные вещи. Это абсурдно. А ты ничего не понимаешь и ничего не говоришь. Я дал тебе кучу денег, чтобы ты что-нибудь сказал. Я сделал тебя богатым, чтобы ты защитил меня. А ты бьешь баклуши. Ты ничего не говоришь».
«Лео, я сказал — хватит!»
«А я сказал, что ты не понимаешь! И никто не понимает и не сможет понять. Если только не погрузится в это с головой, не почувствует изнутри. Эти люди только и делают, что говорят мне абсурдные вещи. О подчеркнутых страницах в книжках, о каталогах с выставки, о дисках. А ты притворяешься, что ничего странного не происходит. Эта смотрит на меня, будто перед ней сидит Менгель… Тот пишет… а я… Абсурд — это ужасно. А хуже всего — надуманность».
«Лео, перестань… Господин следователь, предлагаю остановиться на этом».
«Нет! Я не намерен останавливаться на этом!» — сказал Лео, вставая.
«Профессор, вынужден вас попросить сесть на место и сменить тон».
Лео услышал, как дверь за спиной открывается и кто-то входит. Обеспокоенный охранник?
«Я не намерен останавливаться на этом, — повторил Лео. — Как же так? Несмотря на все наши стратегии? Все наши разговоры? Сейчас ты ничего не скажешь? Ты сидишь здесь и все время молчишь? У тебя же всегда есть в запасе советы для меня. Ты всегда ворчишь на меня за что-нибудь. Ты всегда знаешь, что делать. Только не в этот раз. В этот раз ты не знаешь…»
«Прошу тебя, Лео… Давай-ка правда остановимся на этом».
«Ничего мы не будем останавливаться. Ты понял, что мы не будем останавливаться? Я целыми месяцами не говорю. Я целыми месяцами только слушаю других, как наказанный ребенок. Целыми месяцами я послушно выполняю то, что мне сказано, притворяюсь, что все, что со мной происходит, имеет какой-то смысл. И что я в каком-то смысле это заслужил. Уже давно я позволяю тебе насмехаться надо мной, позволяю этим людям издеваться надо мной. Я больше не могу. Это невыносимо. Это настоящий ад. Ты не знаешь. Ты не знаешь, что здесь творится. Было бы неплохо сделать заявление о том, что здесь творится… Но ты, Эррера, ты за кого? Можно узнать, на чьей ты стороне?»
«Лео, если ты продолжишь в том же духе, я буду вынужден отказаться от обязанности защищать тебя».
На этот раз вскочил Эррера, но его действия произвели не столь устрашающее впечатление на присутствующих.
«Ты только об этом волнуешься? Как отказаться от обязанности защищать меня? Не иметь ничего общего со мной, со всем, что со мной происходит? Боишься попасть в мой ад? Что же, будь спокоен. Это касается только меня… Поступай, как считаешь нужным. Но я только хотел сказать тебе, что думаю».
«Не здесь, не сейчас. Как тебе еще это объяснить? Послушайте, господин следователь, лучше, если…»
«Я же сказал тебе, Эррера. Я пытался объяснить тебе это. Они обманывают тебя, используя фотографии. Они выкладывают перед тобой какую-нибудь фотографию и думают, что все о тебе знают. Они полагают, что поняли всю твою подноготную. Эти фотографии — истина для них. Если бы только можно было жить, не оставляя никаких следов после себя! Если бы мне только удалось объяснить вам, что значит быть загнанным в ловушку двенадцатилетней девчонкой…»
«Что вы имеете в виду, профессор, когда говорите „загнанным в ловушку“?»
Какое коварство… Смешно. Ужасная двусмысленность слов. Разрушительная сила подобной двусмысленности. Чем больше ты оправдываешься, тем больше тонешь. Чем больше пытаешься быть ясным, тем более мутным все становится. Наверное, Эррера прав, из этого ничего не выйдет: лучше молчать. Но я больше не могу молчать. У меня никогда не было такого желания высказаться.
«Быть загнанным в ловушку, доктор, значит быть загнанным в ловушку. Я не знаю, как еще иначе объяснить это. Чувствовать, что вам угрожают, что вас шантажируют, что вами управляет нечто несоизмеримое, пугающее и неконтролируемое…»
«Вы говорите о своих побуждениях, профессор? Вы их сейчас имеете виду?»
«Нет, я говорю не о моих побуждениях. Я не думаю, что у меня есть неконтролируемые побуждения. Не думаю, что когда-либо их имел. Не больше, чем любой другой человек, обладающий здравомыслием. Я говорю о жестоком, отвратительном, бессмысленном поведении одной двенадцатилетней шлюшки, которая черт знает почему решила разрушить мою жизнь. Уничтожить все, что я создал, все, что я люблю. Вот так, по какому-то дьявольскому капризу…»
Лео почувствовал комок в горле, ему хотелось плакать. Но он также чувствовал, что нашел верный путь. Он говорил правду. Разве не это должны делать порядочные люди? Говорить правду.
«А кто эта „шлюшка“, профессор? Кого вы называете шлюшкой?»
«Лео, прошу тебя, прекрати! Лео, я умоляю тебя, не отвечай!»
«Вы прекрасно знаете, доктор, кто эта „шлюшка“. Я даже имя ее не хочу произносить. Я вам больше скажу. Мне даже страшно упоминать ее имя. Да, такому крупному и взрослому человеку. Мой рост почти два метра, а я не могу произнести имя этой шлюшки».
Лео, несмотря на то, что у него пересохло во рту, а вся спина была мокрая и бешено колотилось сердце, еще соображал достаточно хорошо, чтобы заметить, что каждый раз, как он произносил слово «шлюшка» (и, боже, с каким чувством облегчения он его произносил!), тощее тело молодой помощницы следователя вздрагивало, как от электрического разряда. Лео чувствовал взгляд этой девушки, да, именно девушки — ей было не более тридцати лет, — полный негодования и недоверия. Почему слово «шлюшка» волновало ее так сильно? Она была помощницей государственного служащего. Она должна была слышать более отвратительные слова и видеть вещи похуже. Лео стал подозревать, что это касается одной из женских фрустраций, которые так ненавидела Рахиль. Эти неуравновешенные, страдающие паранойей бабы, готовые трактовать самый невинный жест мужчины как проявление домогательства. Этот тип девиц, лишенных чувства юмора, которые чувствуют на своих костлявых плечах весь груз тысячелетних унижений, которые претерпели женщины.
