ни охотника, ни даже интересного собеседника не выходит. Не хочешь объяснять — не надо, не буду же я из тебя вытягивать по слову. Так что сиди, успокаивайся, созерцай. Это, между прочим, одна из немногих общих вещей у чжуров и чиньцев: они считают, что молча глядеть на природу очень полезно. Мне помогает, может, и тебе поможет. Других предложений у меня, уж извини, нет. Сиди. А я пойду куда-нибудь туда прогуляюсь, чтобы не мешать, — она вновь махнула рукой, на этот раз вдоль кромки леса.
Дмитрий в ту сторону даже не посмотрел, а когда Анна двинулась с места — не пустил, поймал за запястье.
— Что? — удивилась она. — Тебе не нравятся горы? Да ты даже не пробовал.
Против гор он как раз ничего не имел, но разговаривать об этом не хотелось.
Он вообще не понимал, чего ему хотелось. И в этом была главная проблема.
Индахунь был только маленьким эпизодом, но одновременно оказался последней каплей. Анна отчасти угадала, с момента стычки на площади он действительно бессистемно перебирал собственные воспоминания — сначала пытаясь утрясти их вместе с новыми впечатлениями, а потом как-то незаметно съехал в прошлое. Отчего-то вспомнилась мать — образ был смазанным от времени, но неизменно будил острое щемящее чувство в груди. И детство, и Павлоград, и какие-то разрозненные обрывки корабельной службы — той, довоенной. Письма. Лица. Люди.
Все это вызывало раздражение. Он отмахивался от одного образа, но его место тут же занимал следующий, подцепленный ассоциацией. Никак не получалось сосредоточиться на окружающем мире, тем более он тоже раздражал — мелкий дождь, унылая серость, плетущаяся нога за ногу лошадь, которая норовила отстать от Граната и пристроиться объедать какой-нибудь куст.
Но только сейчас, слушая недовольное ворчание госпожи Набель, он сумел назвать себе причину собственных ощущений, собственного паршивого настроения и всего остального.
Растерянность. Вот что он чувствовал. И не в собаке этой призрачной было дело, и не в странностях Шнали. В нем самом. А череда мелких, но неожиданных встрясок, устроенная ему этим городом, лишь выбила ощущение на поверхность.
Если вспомнить себя прежнего, делалось странно и неуютно. Он ведь никогда не боялся нового. Наоборот, любил загадки, любил учиться, какие-то неожиданные теории… Он — тот, довоенный, — был бы сейчас в восторге от всего необычного, к чему довелось прикоснуться. А сейчас это выбивало из колеи и потому тревожило и злило. Потому что в колее было привычно, спокойно и понятно, а за ее пределами не было ничего.
И нынешний Дмитрий Косоруков вдруг как будто увидел рядом с собой себя — того, довоенного. Молодого офицера в лейтенантском парадном мундире. Без шрамов, без седины. И вдруг так же отчетливо осознал: его больше нет. Ни его, ни всего того, что он когда-то знал, умел и любил. Лейтенант Косоруков сгорел и утонул вместе с "Князем Светлицким", а кто заменил его — было неясно. Сгорел не только дар, вся жизнь. Служба начиная с долгих лет учебы, семья — и далекий одинокий отец, и экипаж броненосца — тоже почти семья, несколько лет вместе. А потом…
Просто жил. Как-то. Цеплялся за жизнь. Просто так, потому что положено.
Двигался в этой удобной, понятной колее и боялся высунуть нос наружу. Когда он последний раз так ярко и остро чувствовал? Даже тоска и боль, загнанные на дно души и запертые там, не давали о себе знать всерьез. Все тихо, ровно, монотонно и — мертво.
А теперь его вытряхнуло на обочину, и он с удивлением озирался, и не верил своим глазам.
Жизнь не закончилась. Он и раньше замечал, что вопросы о прошлом больше не тяготят, но только сейчас наконец осознал: пусть лейтенант Косоруков и погиб в том бою, но кто-то же на его месте остался. И он живой, и здоровый, ему еще тридцати нет. И мир вокруг большой и интересный, не ограниченный колеей и не сгоревший вместе с "Князем Светловым". И в этом мире он, Дмитрий, может удивляться, узнавать новое, и…
На девушек вот тоже засматриваться…
Сказанное Анной он слышал, но пропускал мимо ушей, оглушенный осознанием. Очнулся только тогда, когда девушка попыталась уйти, поймал ее. Медленно поднялся.
Захотелось что-то сказать. Надо было что-то сказать. Не для того, чтобы она услышала, а чтобы все эти сумбурные мысли нашли выход, перестали тесниться в голове и сливаться в ровный невнятный гул.
— Дим, ты чего? — Анна удивленно вскинула брови, а в глазах ее плеснулось искреннее беспокойство. — Тебе плохо? — она тревожно нахмурилась. — Дима?..
Вместо ответа он сделал то, чего отчаянно хотелось еще вчера: поцеловал. Настойчиво и жадно, не так, как стоило впервые целовать девушку, напрочь забыв о том, что знакомы они всего пару дней.
А она ответила. Охотно и уверенно, не так, как стоило бы отвечать неопытной девушке. Свободной рукой обняла за шею, через мгновение освободившейся второй — схватилась за плечо. С удовольствием подалась навстречу, когда он обнял, прижал…
Они целовались самозабвенно и долго. Сумбурные мысли стаей выпорхнули из головы, оставив другие — простые, понятные, теплые. О том, какие мягкие и чуткие губы у девушки в его объятьях. О том, как приятно прижимать к себе стройное тело и как охотно, легко отвечает она на эти объятья — словно не впервые, словно так правильно и именно так должно быть.
Одно удручало: под руками была мокрая и холодная дубленая кожа верхней одежды, и это было совсем не то, что хотелось ощущать. Но именно это слегка отрезвляло и позволило в конце концов вернуться к действительности — обоим.
Первым опомнился Дмитрий. Заставил себя отстраниться, но девушку из рук не выпустил, обнял, прижав ее голову к своей груди. И потому, что не хотелось вот так сразу ее отпускать, но не только поэтому.
Он представления не имел, как теперь смотреть ей в глаза.
Но Анна не возражала. Замерла под его руками, прислонилась щекой, ощущая остро пахнущую мокрой кожей прохладу, швы и давящий у виска край пуговицы. Но ощущения были скорее приятными, чем нет: они подтверждали реальность происходящего, в которое было так сложно поверить.
Поцеловал. Сам. И это так сладко и так восхитительно…
