А почему бы и нет? Его бросили все – бывшие друзья стали врагами, даже любимая жена предпочла небесное блаженство. Он остался один на один с властью, со своими страстями, требовавшими немедленного удовлетворения, с болью, которую не желал терпеть. Как раньше, давным-давно, всплыли в воображении теплые, жалостливые губы. Нужен кто-то – женщина! – жалеть, утешать, оберегать, принимать на себя все его горести и неприятности, чтобы так же, как он, ненавидела его врагов, любила его друзей… нет, друзей у него нету, значит, чтоб только его любила.
А что? Таскаться по блядям, как давеча на пожаре с этой, с Фимкой? Потом с Федькой? Тьфу, пакость, Господи, прости!
Он вскинул голову:
– Ладно! А на ком жениться?
Бояре, не ожидавшие столь быстрого и разумного ответа, остолбенели.
Курлятев-Оболенский, как признанный умелец подбирать царю невест (ведь именно он некогда привел смотрельщиков в дом своего старинного друга Захарьина!), выступил вперед:
– Дело обрядное, исстари ведется. Смотрины по всему государству…
– Нет. – Царь протестующе выставил вперед руку. – На сей раз – нет. Надобно и в самом деле о державе позаботиться. Теснят нас, говорите, ливонцы? И поляки рвутся откусить от сего пирога? Ну что ж, тогда зашлем сватов к Сигизмунду-Августу Ягеллону, королю польскому. Ежели породнимся, сразу наша Ливония будет.
Курлятев-Оболенский переглянулся с Воротынским. Царь что, забыл неудачу 43-го года с польским сватовством? И сейчас, когда Польша практически в состоянии войны с нами, можно не сомневаться, что снова последует отказ!
– Помнится, Федор Иванович Сукин уже езживал в те земли польские? – продолжал между тем государь. – Ну, так ему же сызнова туда и ехать: человек опытный. У короля, слышно, две сестры: Анна да Екатерина. Пускай про обеих все до малейшей подробности разведает, а главное, исхитрится поглядеть: каковы ростом, и сколь которая тельна, и какова обычаем, и которая из двух лучше. Если обе одинаково хороши, но старшей больше двадцати пяти лет, то свататься за младшую.
Бояре были так ошарашены, что никто даже не спорил. Порешили чуть не завтра отправить Сукина в Польшу. И разошлись.
Замешкался только Висковатый. Искательно поглядывал на царя, топтался бестолково. Иван Васильевич, уже несколько остывший, даже перепуганный своей решимостью поскорее найти замену дорогой усопшей жене и размышлявший, не взять ли свои слова обратно, поглядел на него с досадой:
– Чего жмешься? Говори!
– К тебе, государь, уже который день один человек пробивается, – осторожно начал Висковатый.
– Какой еще человек?
– Ты его знаешь. Был он у тебя… с полгода как или чуть поболее. – Висковатый значительно прищурился и умолк, выжидая.
Мало ли перебывало народу в царской приемной за названное время, однако Иван Васильевич как-то сразу понял, о ком идет речь. Вещим холодком прошло по спине, но он не подал виду, что догадался.
– Говори толком, чего ты мне загадки загадываешь? – прикрикнул якобы недовольно, а сам поежился неприметно.
– Бомелий. Помнишь, батюшка, Элизиуса Бомелиуса?
– А, звездочтец аглицкий… Ну, чего он хочет на сей раз? Надумал искусство свое лекарское доказать? Так ведь лечить более некого! Поздно уж! А толмача мне покуда не требуется.
– Позволь мне за ним послать, – настойчиво сказал Висковатый. – Позволь! Не прогадаешь!
В голосе всегда мягкого, спокойного, хоть и настойчивого до занудства дьяка звучали незнакомые, тревожные тона. Что-то подсказало: не станет Висковатый попусту хлопотать за Бомелия!
Иван Васильевич прислушался к себе. Несмотря на то, что Бомелий некогда отказал ему в помощи, зла на него царь почему-то не держал.
– А ты знаешь, зачем он долбится?
Висковатый смотрел нерешительно. Вдруг резко сказал:
– Нет. Он мне не сказывает.
Иван Васильевич недовольно дернул плечом:
– Ну, приведи.
Висковатый так и вылетел из палаты. Иван Васильевич задумчиво смотрел вслед дьяку. Не оставляло ощущение, что Висковатый только что солгал: он отлично знает, с чем иноземец рвется во дворец! Странно – именно эта откровенная ложь и укрепила решимость царя незамедлительно встретиться с Бомелием.
* * *
– Это что за ряженый?! – Такими словами Иван Васильевич приветствовал посетителя, не в силах скрыть своего разочарования. Он ожидал вновь увидать сверкающего звездочета или хотя бы таинственного чужестранца, а перед ним оказался совершенный дьяк по виду, в таком же темном, простом кафтане, как у скромника Висковатого, с небольшой бородкой, отдающей рыжей искоркой. – Обрусачился? Небось уже и веру нашу принял?
Это была откровенная издевка, но Бомелий не обиделся.
– Пока нет, – ответил серьезно, не прыгая в своем стрекозином поклоне, а степенно кланяясь в пояс. – Но коли на то будет твоя государева воля – непременно приму.
За минувшие полгода он еще бойчее выучился по-русски, из речи почти совсем исчез чуждый, забавный выговор. Но царь недовольно нахмурился: где столь полюбившееся ему титулование «величеством»? Где загадочность, которая одна только и привлекала его в этом человеке? Еще один смиренный подданный! Он пожалел, что допустил к себе Бомелия, и захотел немедля выгнать его.
– Ну, давай, сказывай, зачем ко мне рвался. И смотри, ежели чепуха какая-нибудь – не сносить тебе головы!
Бомелий лукаво повел глазами, и царь вспомнил его пророчество: дескать, падет он от руки государевой, но еще не скоро. Ивану Васильевичу стало смешно от этой наивной, детской веры в какое-то там звездосказание – и гнев его невольно улегся.
Лицо гостя снова стало серьезным, даже суровым.
– Сейчас, ваше величество, во Франции на троне король Карл, девятый из рода французских королей, носящих это имя, – начал он, понизив голос и на шаг подступив к царю.
Само по себе это не было ни для кого секретом, однако Иван Васильевич почему-то порадовался, что удалил из покоя всех, до последнего слуги. Иван Михайлович Висковатый тоже ушел – сам, без намека, словно опасался узнать лишнее.
– Его мать родом итальянка, по имени Екатерина Медичи. Она в родстве с династией Борджиа. Слышали вы, ваше царское величество, что-нибудь о знаменитом перстне папы Александра Борджиа?
Иван Васильевич досадливо передернул плечами. Он терпеть не мог признаваться в том, что не знает чего-нибудь.
– Перстень сей украшен львиной головой, – продолжал Бомелий негромко. – Папа Александр – настоящее имя его, к слову, Родриго – был всегда подчеркнуто приветлив с людьми, которые ему чем-то досадили и смерти которых он по каким-то причинам желал. Чтобы доказать свое расположение, он крепко жал этим людям руки, а потом извинялся, если слегка поцарапал их перстнем. Но что значила какая-то царапина по сравнению с искренней дружбой всемогущего Борджиа! Точно так же никто не пенял ему, когда ранил себе палец затейливым ключиком, которым, по его просьбе, отпирал некий затейливый замочек. По странному стечению обстоятельств те люди, которым Александр или его сын Цезарь выказывали таким образом свое доброжелательство, вскоре умирали. Часты бывали смерти и после изобильных обедов, даваемых отцом и сыном.
