— Учти, селедка, за Бирманца уши оборву!
Мальчик покорно кивнул.
— Ну, тронулись, — твердо сказала Кэт.
Они сделали первый шаг. Ируд поймал языком кончик уса, втянул в рот и начал посасывать. Это придавало ему уверенности и сил. Почему-то рядом с этой маленькой женщиной Кэт, вовсе не похожей на его Козушку, Ируду очень хотелось быть уверенным и сильным. У уса был кисловатый привкус железа.
На севере, над Пуэбло-Сиамом, вспухли разноцветные зонты фейерверков. Звук дошел с запозданием, но хлестнул мощно. Так, что отдалось в ране.
Бум!
Потом снова и снова.
Бум! Бум…
Одиночество кальмара
Вступительное словоСказать по правде, Фласк был плохим поэтом, и небывалый ажиотаж, поднятый некоторыми исследователями вокруг «Одиночества кальмара», едва ли можно считать оправданным. То же самое можно сказать и о его художественных способностях — как иллюстратор[2] Фласк был чудовищен.
Устоявшееся мнение, что «Одиночество кальмара» является политической сатирой, также следует признать ошибочным.
Ажени Батакален. Париж, 1938.
Одиночество кальмара
I. В гостях у кальмара
Известно всем, что в ОкеанеЖивут чудовищные твариИ все, почти без исключенья,Способны вызвать отвращенье.Однако уделим вниманиеТому нелепому созданию,Что, будучи моим кошмаром,Зовется у людей кальмаром.
Кальмар резиновотелесен,В беседе мало интересен,Но в то же время он болтливИ вызывающе вежлив.В пучине вод запрятав тело,Не любит он сидеть без дела:Он ловит сельдь, лишь заскучает,И поит эту рыбу чаем.
К его убежищу в пучинеНе просто будет нам добраться,Но коль уж выпало так ныне,То все же стоит попытаться.Что ж, значит, нужно собиратьсяК тому, кто, если догадаться,Десятируким господиномВообще-то должен называться.
С собою много в батисфереНе унесешь на дно морское.Положим, секретер с собоюНе взять. Иль вот еще примеры:Не будем платье выходноеМы мять в костюмах водолазных,Что, безусловно, безобразны.Но — кое-что возьмем с собою.
Букет цветов, бутылку джина.Коробку сливы в коньяке.Зажав цветы в одной руке,Другой, поскольку мы — мужчины,Обхватим нежно дамы стан.И так — ко дну, где ОкеанЗаменит небо над главою,Став бездной нежно-голубою.
Что ж, в результате сей прогулкиВ глубины вод погружены,Где к чаю приготовил булкиКальмар — хозяин глубины.Однако ж люди — не селедка,Ему гостинцев припасли.К нему мы на своей подлодкеНе просто так ведь доплыли.
Ну, в общем, славно посидели,Вполне душевный вышел ужин.Конфеты все почти поели,И час пришел проститься уж.Он, глядя на букет азалий,Вздохнет: «Caputca mai folga!».[3]Печальный взгляд из ламинарийВас провожает очень долго.
II. На пол
Нашел покой в стеклянной призмеДесятирукий царь глубин.Он там сидит совсем одинИ поглощает формалин.А посетители глазеютИ тычут пальцами в него,Мол, посмотрите, каковоЧудовище!
А он краснеетИ прячет злобные глаза.В своем бессилье он прекрасен,Как шторм, когда гремит гроза.Играют волны с ветром властным.Он помнит, как из толщи водСмотрел на буйство и гордился,Что океан — его феод.А ныне — формалином спился.
О, одиночества кошмар!О, несвобода заточенья!Он помнит, что еще кальмар.Но все же близится забвенье.И вот он спит. И видит сныО том, как темными ночамиИз мрачных вод из глубиныОн возвращается к началу,Когда бездарные киты,Что тоже мнят себя царямиИ любят говорить на «ты»,Хотят повелевать морями.Поднимется кальмарий родИ силою своей ударит,И сам Кальмар откроет ротИ поглотит безумных тварей.
Но вот беда — он одинок.Сидит в своей стеклянной банкеИ ждет, когда наступит срок,Воспрянут водяные замкиИ опадающей струейОбрушатся на злую сушу,И он отправится домой,Свой плен стремительно разрушив.
Но тщетны монстровы мечты.Мы не затем ныряли в воду,Чтоб ничего из той водыНе вытащить для несвободы.И нам безумно повезло,Что от прихваченного джинаКальмара быстро развезло,Его добыли из пучины.
Так пусть себе сидит один,Чтоб мы ему с научной цельюДавали только формалинИ не кормили его сельдью.И бросит глупые мечтыО бунте и освобожденье,А в море гордые китыПоют. Ведь их прекрасно пенье!
ПЕСНИ КИТОВ: ИСТОРИЯ ХУДОЖНИКА
Бумага была отвратительного качества: изжелта-серая, с грубыми волокнами, за которые все время цеплялось перо, смазывая рисунок.
Она даже горела плохо.
Конрад глядел, как обугливаются, медленно сдаваясь огню, листы: там, где ее лизало пламя, бумага неохотно желтела, потом становилась коричневой, проседала под напором жара, огненные кольца медленно наползали на росчерки белого и черного, оставляя за собой только черное — поле, с которого собрали урожай. Именно «поле», а не «ничто»: грубая подкладка рисунка никуда не девалась, представая в первозданной своей наготе. Даже более: в черноте обуглившейся бумаги угадывалась своя структура, словно рисунок перетекал в огне в некое иное состояние, выворачивался наизнанку.
Наверное, уходил в свой бумажный рай.
Отчего-то повелось, что рай открывается только за огненными вратами. Закон. Непреложный закон небытия.
Конрад встал и подошел к окну.
Комната, которую он снимал у госпожи Раучек (сухие поджатые губы, чопорная посадка головы и неожиданно живые зеленые глаза), находилась на самом верху башни: круглая и куполообразная, она должна была продуваться всеми ветрами с моря и с суши, быть выстывшей, словно склеп. Однако же по странной прихоти инженерной мысли строителей башни, именно эта комната становилась в холодный сезон средоточием восходящих потоков горячего воздуха подвальных этажей. Конечно, они успевали остыть, однако ж все равно оставались достаточно теплыми для того, чтобы даже зимой здесь можно было работать, не согревая поминутно пальцы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
