выпивке). И только благодаря Ульяне, которая быстро сообразила, что раз приехал старый друг Архипа, то надо бы на стол накрыть. Тем более, что ел отец плохо, вот, может с другом, да под чарочку, поест трохи[80]. Так что пока на небольшом столе под той же грушей ставились нехитрые закуски и бутыль самогона, Гнат наблюдал за быстро меняющейся обстановкой на столе и помалкивал, не мешая другу что-то там обдумывать. Но как только все приготовления были закончены, думы старшего Майстренка было прерваны самым бесцеремонным образом. Стол был накрыт на двоих. Братьев не было, да и не положено им за столом сидеть вместе со взрослыми. У тех свои разговоры, свои дела, нечего детям с ними за одним столом сидеть, слушать то, что для их ушей не предназначается. И вообще, что за порядки такие, когда за столом из-за дитя ни слова крепкого ни сказать, ни выпить крепко нельзя? Не порядки это, а бардак. Даже на праздники — у старших свой стол, у детей — свой. Так было заведено исстари. Семьей садились вместе. А как гость на порог — взрослые за один стол, дети за другой.
— За Антонку! — просто, без изысков, произнес Архип, и быстрым движением опрокинул внутрь чарку горилки, рука сама потянулась за крепким, темно-зеленым, с белыми прожилками и рядами меленьких пупырышек, огурцом. Гнат не заставил себя долго ждать, он выпил, по привычке, закусив рукавом, только потом пристально посмотрел на товарища, который задумчиво хрустел огурцом, не спеша разливать по второй. И показалась ему в словах старшего Майстренка такая невыносимая туга, как будто не за здоровье и чудесное спасение Антона они пьют, а за его упокой.
Часть третья
Те, кому повезло
Глава тридцать вторая. Госпиталь
Ему чертовски повезло. Как ни банально это звучит, но именно так и было — ему просто сказочно, неожиданно повезло, что пуля финского снайпера прошила навылет тело, но так и не задела ничего важного. Доктор так и сказал: «Везунчик. Таких как ты — один на десять тысяч». Потом доктор поправил пенсне и отправил его на операционный стол — рану надо было вскрыть и обработать. И все-таки ему повезло. Повезло, что его так быстро доставили в санчасть, а потом повезло, что отправили в ленинградский госпиталь… Да, сплошное везение, вот только пуля из кукушкина гнезда была некстати. Прилетела, цапнула, да и оставила жить. Это верно, что их снайпера в первую очередь стараются выбить комсостав. Вот и я стал такой мишенью, что меня выцелили в первом же серьезном бою. Да не было еще серьезного боя… Не было. Аркадий посмотрел в окно, но окно было высоко, а ему вставать еще не разрешали. И было видно в окне кусочек мрачного ленинградского неба, постоянного грозившего или снегом, или дождем. Боль не проходила, сворачиваясь клубочком постоянно напоминая о себе — то подергиванием, то нытьем, то скрипучим надоедливым звуком, стреляющим при любой попытке пошевельнуться. Но он все-таки двигался и был все-таки жив. При этом Аркадий не знал самого главного: ему повезло, как минимум, дважды: и в том, что не умер, и в том, что снайпер выбил его из строя. Приближался Новый год, новый, тысяча девятьсот сорок первый. И в канун новогоднего праздника, по старой памяти, чего только не случалось. Но кто знал, что судьба сохранила его для еще больших испытаний? И Аркадий не знал. И снежная черная масляная туча в тонкой полоске больничного окна казалась не предвестником беды, а всего лишь напоминанием о передряге, из которой ему довелось выбраться.
Простите, но обо всем по порядку.
Аркадий прибыл на службу в Могилев-Подольский летом тридцать девятого года. Застава располагалась в маленьком украинском городке на границе с румынской Бессарабией. Городок был интернациональным, евреи, русские, украинцы, румыны, кого только не было в этом приграничном конгломерате, Аркадий даже обнаружил в городке старинную армянскую церковь, след от когда-то многочисленной армянской общины. В Европе грохотала война, немецкие полчища захватывали одну европейскую страну за другой и ощущение надвигающейся грозы сидело в сердцах так крепко, что ни какие сообщения ТАСС не могли пошевелить этой подспудной уверенности в приближающейся войне. Конечно же, войне малой кровью и обязательно на территории врага. Зима прошла в постоянных учениях, было за зиму и два задержания, в которых Аркадий участвовал вместе с нарядом заставы, постоянные дежурства, а еще концерты синеблузочников, и та самая Ребекка, которой он все стеснялся сказать о своих чувствах, а она не спешила ими поинтересоваться. Аркадий не знал, почему эта невысокая черноволосая евреечка из самой простой семьи заняла так много места в его мыслях, в его душе, но почему-то знал, что это судьба. Он был сыном гордого народа, который нес свою веру сквозь тысячелетние угнетения могучих соседей, она же — дочерью народа, сохранившего свою веру и в изгнании. И чем больше думал Аркадий о Ребекке, тем больше наполнялся решимостью: вот напишу ей письмо, расскажу о своих чувствах, вот только рука начнет работать, сразу же сяду и напишу. И он знал, что не напишет ни строчки. Почему-то не просто знал это, а был уверен в том, что на бумаге не сможет передать глубину своего чувства. И что ему делать? Как быть? И спросить не у кого. Кто поможет от боли сердечной? Медсестричка может только уколоть, чтобы боль телесную снять, да и доктору до твоих душевных терзаний нет никакого дела.
— Снег пошел… — тихо произнес танкист Тарас Лисоволк с обожженным лицом, закрытым бинтами. Только глаза с обуглившимися ресницами были не прикрытыми белоснежной тканью. Они поступили в госпиталь одновременно, только Тарас горел в танке на два дня раньше. Пока его выдернули из машины, пока доставили в тыл… Но он был ходячим. Аркадий — пока еще нет. Почему-то сердце пронзило тоской. Молодой политрук оторвался от созерцания небольшого оконного пространства, прошелся взглядом по палате, в которой находилось еще четверо человек и две пустовавшие койки (их освободили только утром — артиллерист Гогуа Мхетавани выписался из госпиталя и отправился на фронт, а вот еще один танкист, Сергей Мурашов отправился в морг, прикрытый белой простыней, он скончался поутру, так и не придя в сознание).
Весной сорокового года на границе стало особенно тревожно. Напряжение росло с каждым днем, неделей, месяцем. Румыны усилили патрулирование границы, да и количество секретов почти что удвоили. Командование требовало не поддаваться на провокации,
