Хочу также признаться, почему на этом месте меня всегда заклинивает. Ночью, когда я стараюсь рассуждать обо всем логично, я неизбежно натыкаюсь на другой вопрос, который непосредственно связан с первым: как я вообще здесь очутился? Ведь, насколько мне помнится, я ничего не подписывал.
Самое странное, что именно этот вопрос принадлежит у нас к числу тех, которые нельзя открыто задавать. Не то чтобы он был официально запрещен иными словами, определенного закона, согласно которому человека за это наказывают, нет, но каждый сам чувствует, что поднимать этот вопрос означает нарушить правила приличия; поэтому молча, с обоюдного согласия, мы на эти темы не разговариваем. Надо обладать большой наблюдательностью, чтобы сделать из этого молчания свои выводы. Да и выводы эти не обязательно соответствуют истине.
А может, каждый, думая о другом, считает, что уж тот-то наверняка все знает о своем деле и потому бесполезно и даже неприлично будет проронить хотя бы словечко о нем. Что касается меня, то это предположение слишком поспешно, и мне претит мысль рассматривать себя как некое исключение.
Как бы то ни было, затрагивая сей вопрос даже вскользь, надо соблюдать сугубую осторожность. Люди либо вообще не верят, что тебя это интересует, либо пытаются уклониться от прямого ответа. Даже молодой викарий, который настолько печется об искренности, что это просто губит его - конечно, я не показываю виду, будто знаю эту его слабость и будто она беспокоит меня, даже наш викарий изумился и постарался как-то обойти мой вопрос. Внутреннее чувство подсказывало мне, что я причинил ему боль.
- Если вы и правда не знаете... - сказал он и поглядел на меня с сомнением.
- Я знаю все, что произошло со мной с тех пор, как я нахожусь здесь, ответил я. - Я знаю также все, что я сделал неправильно и за что, соответственно, несу наказание. У меня хорошая память. Почему вы во мне сомневаетесь? Но как я могу знать, что было раньше? Я принял все как должное, никогда ничего не старался толковать вкривь и вкось. Да и зачем, собственно? Только сейчас, честно говоря, я стал интересоваться моим делом. Ведь если я вдруг окажусь здесь не нужен больше и под предлогом помилования меня отсюда выгонят... Неужели вы это не понимаете? Не понимаете, как я ненавижу слово "помилование"! До сих пор мне казалось, что под этим скрывается нечто хорошее. А теперь... да, я подозреваю всех людей, которые примеривают это слово ко мне. Поверьте, у меня есть свои причины, подозрения мои не напрасны. Я оказался здесь лишним, вот в чем суть, мое место понадобилось кому-то другому, потому и приняли решение: гнать его отсюда! Помилуем этого малого и избавимся от него раз и навсегда. Разве это не так?
- Нет, это не так, - сказал викарий печально.
- Тогда, будьте добры, посмотрите еще раз мое дело. Все важное находится в этом деле. Но, разумеется, мне не позволят заглянуть в него. А вам это, конечно, разрешат. Может быть, это будет интересно.
- Официальные бумаги не моя стихия, - заметил он.
- Окажите любезность, - попросил я. - От этого для меня многое зависит. Вероятно, мне тогда будет легче переварить это дурацкое помилование. Все равно я соглашусь на него только в самом крайнем случае. Не хочу пользоваться своей властью. Не хочу открыто демонстрировать ее. Нехорошо это. Всегда лучше, когда люди считают, будто только им принадлежит власть. Для них это такая большая радость. Но скажите мне, пожалуйста, совершенно честно только одно; имеет ли все это отношение - не знаю, как правильно сказать, простите меня, - имеет ли это отношение к богу?
- О боге ничего не говорится в официальных бумагах, - ответил он, побелев как полотно.
- Откуда же вы это знаете, если не смотрели официальных бумаг? Потому я и говорю, может, они и для вас оказались бы интересными.
- Бог не интересен, - прошептал он.
- Ну ладно, мне безразлично. Поступайте, как знаете. Я только высказываю предположение. Если человек оказался в такой беде, в какой оказался я, ему приходят в голову смешные мысли.
- Это не смешные мысли. Но вы заблуждаетесь. Вы совершаете ужасную ошибку.
- Как же мне не заблуждаться, ваше преподобие, если меня без конца вводят в заблуждение. Я никогда не утверждал, будто все знаю. Наоборот, я всегда чувствовал себя очень неуверенно. Просто я прятался, возводя между собой и миром стену молчания. Но заблуждаюсь я или не заблуждаюсь, я не признаю ни за кем права помиловать меня, прежде чем он объявит - зачем и почему. Сперва пусть мне покажут предписание.
- Это не имеет отношения к предписаниям.
- К чему же это имеет отношение? Чего мы должны придерживаться?
- Наберитесь терпения. Я подумаю, что для вас можно сделать.
- Хорошо. Я наберусь терпения, ведь я вам доверяю. Вы первый человек, с которым я вообще говорю по душам. Мне хочется, чтобы вы были счастливы, ваше преподобие. Простите.
Я предвосхитил события. Вопрос стал для меня по-настоящему животрепещущим только несколько недель назад, и притом после одного замечания бухгалтера из отдела снабжения. Меня к нему прикрепили для оформления новых поступлений. Наш бухгалтер - это пожилой приятный господин с лысиной и с усами, которые, свисая, закрывают ему верхнюю губу. Во время короткого перерыва он отделил часть своего завтрака и дал ее мне; насколько я знаю, это запрещено, но, разумеется, не в моих правилах обижать бухгалтера. Поэтому я взял предложенный мне бутерброд.
- Если вы и впредь будете себя так вести, - сказал он с набитым ртом, вас рано или поздно помилуют.
Да, он обратился ко мне на "вы", с некоторых пор у нас в ходу такое обращение: наверно, пришло новое предписание, не знаю уж по какому случаю. Но это никогда не знаешь точно. Правда, когда мы находимся в своей среде, то, как и прежде, говорим друг другу "ты".
Мне с большим трудом удалось скрыть свое изумление. Я откусил кусок бутерброда, который он мне дал. То был бутерброд с сыром. И я чуточку поперхнулся. Это обстоятельство пришлось как нельзя кстати: можно было ответить не сразу, бухгалтер счел сие проявлением радости.
- Наверняка, - продолжал он, желая сказать мне что-то приятное, - вам скостят остаток срока, скостят за ваше хорошее поведение. И насколько от меня зависит, я хочу сказать, что, если ко мне обратятся, тогда... - Он покровительственно кивнул мне.
Конечно, он здорово задавался, но не это меня насторожило. Чего мне теперь ждать - вот главное.
Слово "помилование" имеет значение и, так сказать, для внутреннего потребления. Например, случается, что кого-нибудь из нас запирают в темный карцер или лишают еды за то, что он нарушил предписания. Повсюду водятся эдакие растяпа или строптивцы; особенно поначалу люди не могут приспособиться, хотя, по-моему, наши надзиратели не очень-то рвутся нас наказывать; единственное, что их беспокоит, - это порядок, и надзирателей нетрудно понять. Иногда наказания за преступные действия отменяются досрочно, конечно, если правонарушитель обязуется вести себя впредь хорошо.
Итак, "наказание" и "помилование"! Но у нас эти понятия касаются, как говорилось выше, лишь внутреннего распорядка. На моей совести не было никаких нарушений правил. Бухгалтер подтвердил это, говоря о моем хорошем поведении. Таким образом, речь шла не о каких-то непредвиденных наказаниях моей персоны и не о непредвиденном помиловании.
Что они еще придумали? - спросил я себя. Неужели это был трюк, с помощью которого они настоятельно хотят поддерживать в нас беспокойство? Но какая выгода для них в этом нашем беспокойстве? Какая выгода для них в том, что я с тех пор не могу спать? Разумеется, я лежу, как положено, на своих нарах, и, когда один из надзирателей, который по ночам ходит взад и вперед по коридору, чтобы охранять наш сон, заглядывает в "глазок" в двери, он не видит ничего предосудительного. Я еще могу держать себя в узде. Но до каких пор! Того и гляди, мои чувства вырвутся наружу, и я начну барабанить кулаками в дверь. Потеряю голову настолько, что не знаю, к чему это в конце концов приведет.
Мою жизнь здесь я никогда не воспринимал как наказание. Неужели мне могла прийти в голову такая шальная мысль? Конечно, у нас случаются всякие неприятности, но виноват в них всегда ты сам, неприятностей легко избежать, если ты не будешь нарушать правила.
Здесь живется неплохо. Мы получаем достаточно еды, здания зимой отапливаются, нам дают работу, и у нас есть врачи, которые заботятся о нас, когда мы заболеваем. Например, если у меня разыгрывается зубная боль, надо только сообщить об этом, и мне тут же запломбируют больной зуб. Волосы тоже можно остричь в любое время, если понадобится; да, нам даже напоминают о стрижке, если мы сами вовремя не спохватываемся. Я привожу эти примеры только для того, чтобы показать, до какой степени заботливо к нам относятся. Перечень таких примеров можно было бы продолжить до бесконечности. Что же касается наших надзирателей, то и с ними ужиться очень легко, среди них встречаются веселые, симпатичные люди. Конечно, есть и ворчуны, но это не столь уж страшно, им велено обращаться с нами "гуманно", так это называется; посему некоторая излишняя ворчливость ни о чем не свидетельствует.
