Встряхнувъ за руки, они подняли его съ земли.
Раненый тяжко застоналъ и поддерживаемый своими мучителями, всталъ на колеблющіяся ноги.
Онъ тихо, точно воротъ рубашки жалъ ему горло, повелъ въ обѣ стороны головой, качающейся на тонкой юношеской шеѣ, какъ измятый цвѣтокъ на стебелькѣ, и переступилъ съ ноги на ногу, готовый упасть.
Въ блуждающихъ глазахъ его склоненнаго къ плечу лица и въ полуоткрытыхъ, запек-шихся кровью губахъ, изъ-за которыхъ блеснулъ оскалъ бѣлыхъ зубовъ, выражалась нестер-пимая мука.
На него тоже вылили ведро холодной воды, вытащенной тутъ же изъ колодца.
Юноша вздрогнулъ и точно пробудившись отъ тяжкаго сна, медленно провелъ рукой по разбитому лицу, открылъ глаза и тверже всталъ на ноги.
Въ глазахъ скользнули скорбное, страдальческое сознаніе и ужасъ.
— А-а-а!... Ахъ, оставьте... оставьте... что вы дѣлаете?.. кто вы? — закричалъ онъ и нагнувъ голову, порываясь бѣжать, безпомощно пошевелилъ плечами.
— А... не по нраву пришлось? Панокъ, биржуазъ. Ну-ка, хорошенько раздѣлай его, туваришъ, хорошенько... такъ на первый сортъ... какъ говядину, чтобы зналъ нащихъ!.. — пересыпая нестерпимыми по своей смрадности ругательствами, злорадствовали въ толпѣ.
— Ну скорѣе, скорѣйча, товарищъ Щедровъ, не мѣшкайте! Еше сколько дѣловъ впереди! — поторапливалъ комиссаръ.
— Убери руки!.. Руки, говорю, убери прочь, чо-ортъ! — примѣриваясь въ воздухѣ топоромъ къ бившемуся и извивавшемуся всѣмъ тѣломъ въ рукахъ подручныхъ раненому, зашипѣлъ на своихъ помощниковъ палачъ. — А то вразъ оттяпаю... за одно... потуль и видали... Возьми за локти его... за локти, говорю, возьми! Крѣпче! Ы-ыхъ, непопятные! Черти рогатые, пра, черти рогатые!..
Палачъ, повѣсивъ топоръ на сгибѣ руки, самъ торопливо показалъ, какъ надо держать юношу.
Подручные растянули въ стороны руки кричавшаго и еще порывавшагося бѣжать раненаго, крѣпко перехвативъ его локти.
Раненый задыхался. Нечеловѣческій ужасъ выразился въ его глазахъ.
— Такъ! — сказалъ палачъ.
Новый ударъ топора. Шмяканіе, короткій хряскъ костей.
Помню выстрѣлъ охотника, помню отчаянный крикъ на смерть раненаго зайчика, помню, какъ на заднихъ лапкахъ крутился онъ по снѣгу, а передними протиралъ окровавлен-ную мордочку съ разбитыми, незрячими глазами. Онъ кувырнулся и упалъ, вздрагивая въ предсмертныхъ судорогахъ... И больше ничего. Но крикъ его, чисто дѣтскій крикъ жалобы, тоски, испуга смертнаго и невообразимой муки потрясъ всего меня невыразимымъ ужасомъ,
жалостью наполнилъ мое сердце и эхомъ нечеловѣческой боли отозвался въ душѣ моей. Онъ навсегда запечатлѣлся въ моей памяти, и не могу я безъ дрожи во всемъ тѣлѣ вспоминать этотъ крикъ...
Юноша застоналъ, только разъ коротко, ужасно крикнулъ и облитый кровью, замертво упалъ на землю.
Лѣвая рука Матвѣева отвалилась отъ плеча, вмѣстѣ съ рванымъ рукавомъ рубашки перегнулась пополамъ и повисла на ладони одного изъ помощниковъ палача.
— Ловко! Вотъ это ловко! Ого-го-го! О-го-о-о-о... Ого... го!
Толстогубый, приземистый, низенькій красногвардеецъ, съ задраннымъ носомъ въ видѣ грубой глиняной дѣтской свистульки, веселыми глазками оглядывалъ толпу, точно взвѣши-вая на ладони кровоточащую руку.
Всѣмъ ясно было, что онъ хочетъ выкинуть какую забавную штуку.
— Ну бабы, дѣвки... вотъ вамъ гребешокъ на ночь патлы расчесывать! — со смѣхомъ крикнулъ шутникъ и бросилъ руку вверхъ надъ головами толпы. Съ секунду она виднѣлась въ воздухѣ съ широко разжатыми пальцами.
Толпа со смѣхомъ и нервными вскриками шарахнулась въ стороны.
Рука шлепнулась и покатилась по пыльному косогорчику.
Ближніе, особенно бабы и дѣвки, съ испугомъ подбирали и уносили свои ноги, точно мертвая рука могла кого-либо изъ нихъ схватить.
— И во снѣ-то приснится, такъ помрешь съ одного страху... ой... — пронесся испуганный бабій голосъ.
Толстогубый подручный, снявъ съ головы папаху и отирая съ лица потъ и капли крови, паясничая и кривляясь, прокричалъ:
— Фу, чортъ, всего раскровянилъ! Сколько у этихъ биржуазовъ крови...
— Всю нашу кровушку... всю начисто у трудящаго-то народу выпили... — замѣтилъ кто-то изъ толпы. — Как-то у ихъ не быть много крови... Вся, значится, наша кровушка у ихъ...
— У насъ гдѣ же кровь?! — дополнилъ другой. — Всю паны высосали... Нашему брату, къ примѣру, палецъ отрѣжь, кровь не потекетъ... у трудящаго-то народу какая кровь?!..
Толпа нервно, съ завываніями хохотала.
Палачъ, жестомъ руки сбивъ на самый затылокъ папаху, въ три удара, съ дѣловитой серьезностью, каждый разь съ характернымъ геканіемъ и придыханіемъ откромсалъ другую руку и обѣ ноги выше колѣнъ.
Толпа расхватала отрубленные члены и самый обезображенный трупъ и, какъ футбольные мячи, катала ихъ ногами по двору.
Буйный хохотъ и безстыдныя, смрадныя слова носились и повисали въ воздухѣ.
XLI.
Нефедовъ, на полъ головы выше всей толпы, безъ шапки, въ верхней сѣрой рубашкѣ съ разодраннымъ воротомъ, неподвижно стоялъ на своихъ костыляхъ въ кругу.
Широкая, могучая грудь его высоко и часто вздымалась.
Легкій вѣтерокъ игралъ его пышными, темными кудрями.
Онъ ни разу не взглянулъ ни на толпу, ни на работу палачей.
Они были ему отвратительны и ненавистны.
При каждомъ ударѣ топора _______сѣрое, съ землистымъ оттѣнкомъ, лицо его, въ нѣсколько минутъ страшно осунувшееся и постарѣвшее, поводило судорогами.
Смерть уже не страшила его. Ея не избѣжать. Съ ней онъ уже примирился. Но вся природа его возмущалась противъ такого вида смерти. «Кромсаютъ, какъ барановъ», — проносилось въ его головѣ.
Негодованіе и презрѣніе къ истязателямъ и убійцамъ возрастали въ немъ съ каждой секундой.
Нестерпимо ярко, молніеносно, спѣша и толпясь, безъ связи, сами собой проносились въ его головѣ обрывки мыслей и воспоминаній...
Родной домъ, садъ... рѣзко отчетливо почему-то вырисовалась почернѣвшая сквореч-ница на высокомъ шестѣ... щелкающій, сидя на леткѣ, трепеща крылышками, весь взъерошенный скворецъ, восторженно привѣтствующій весеннее солнце... Только-что разрубленный на части Матвѣевъ, который передъ приходомъ истязателей просилъ пить... на мигъ блеснулъ свѣтлоструйный Донецъ въ сѣрыхъ скалистыхъ берегахъ и медленно шедшій паромъ, на которомъ онъ переѣзжалъ родную рѣку... Исполненные смертнаго ужаса глаза одного красногвардейца, котораго въ свалкѣ онъ прикончилъ штыкомъ... страшно — далекій образъ старушки - матери, ея прощальный взглядъ, отчаянный всплескъ руками... это когда она провожала его изъ станицы въ послѣдній походъ... Тогда у него такъ больно - больно повернулось сердце. Жаль стало родимой. Чуяла недоброе...
Какъ далеко, отчуждено все это... Онъ, точно корабль передъ погруженіемъ въ таинственную морскую бездну, когда сломаны уже весла и руль изорваны паруса и снасти, обрублены мачты и якоря...
И вдругъ отстранивъ, заслонивъ и подавивъ собою все, выплыло и вырисовалось передъ нимъ блѣдное, прекрасное лицо и полные ужаса, любви и мольбы свѣтлые глаза Александры Павловны.
Отъ муки и боли у него чуть не разорвалось затрепетавшее сердце.
Онъ любилъ ее, и долго объ этомъ не зналъ, но это было здѣсь, въ этомъ мірѣ, это было давно уже и какъ теперь непереходимо далеко. Что эта жизнь и все мірское?
Для него они уже прошли.
Его потянуло увидѣть ее.
Онъ скользнулъ глазами по толпѣ и тотчасъ же опустилъ ихъ.
«Къ чему? Не надо. Теперь ужъ все равно. Поздно».
Мысль эта похороннымъ звономъ прокатилась въ его сознаніи и канула. Безумная предсмертная тоска, томленіе, и вмѣстѣ съ тѣмъ желаніе поскорѣе покончить съ этимъ подлымъ, опоганеннымъ міромъ всецѣло захватила Нефедова.
Вся жизнь точно уходила отъ конечностей и сосредотачивалась гдѣ-то внутри, въ глубинѣ, казалось, сворачивалась все въ болѣе и болѣе тугой и меньшій по объему клубокъ. Онъ уже почти не чувствовалъ собственнаго одервенѣвшаго тѣла.
Отдуваясь послѣ работы и лѣниво переваливаясь съ ноги на ногу, съ опущеннымъ топоромъ въ рукѣ, къ нему медленно приближался палачъ.
Толпа притихла въ ожиданіи новаго кроваваго зрѣлища.
Теперь все вниманіе раненаго какъ-то разомъ было сосредоточено на этомъ человѣкѣ и больше ни на комъ и ни на чемъ.
Вся фигура, палача со всѣми мельчайшими подробностями отчеканилась въ глазахъ Нефедова, точно влѣзла къ нему въ зрачки съ своими пулеметными лентами, съ бантомъ, съ толстыми ляжками, съ сапогами, съ топоромъ, съ крупными каплями пота на лбу...
