Мгновеніями ей чудилось, что она бредитъ, что такому невиданному кошмару, такому безмѣрному ужасу, какой совершается сейчасъ, не можетъ быть мѣста на землѣ. Это просто немыслимо, невозможно, недопустимо. И вмѣстѣ съ тѣмъ она трепетно ждала еще чего-то куда болѣе худшаго, какого-то послѣдняго дѣйствія, послѣдняго удара, который сразитъ ее на смерть. И это самое худшее, самое чудовищное связано съ представленіемъ о томъ, кого она любила, кому въ послѣднія трагическія мгновенія своей жизни всю душу свою отдала, отдала безъ остатка. И странно, это ожиданіе еще болѣе ужаснаго, личнаго, непоправимаго давало ей силы пережить то страшное и кошмарное, что сейчасъ совершалось.
Потомъ, какъ въ горячечномъ бреду, дѣвушка слышала, точно исходящій уже изъ нездѣшняго міра глубокій, потрясающій, трагическій голосъ и видѣла смертельно блѣдное лицо того, кого она такъ любила и кого такъ ужасно теряла чуть ли не въ ту самую минуту, когда только что нашла его, даже уловила его странную, болѣзненную улыбку и восприняла ее, какъ послѣдній ударъ въ сердце.
Она дернулась головой, издала слабый звукъ и, пошатнувшись, непроизвольно и судорожно ухватилась руками за заборъ, не отрывая безумныхъ глазъ отъ лица Нефедова.
Наконецъ, она увидѣла эту яростную толпу, со всѣхъ сторонъ облѣпившую раненаго, поднятые и замахавшіе надъ нимъ кулаки... На мигъ мелькнуло еще разъ его уже залитое кровью лицо, всклокоченные волосы... Потомъ все рухнуло... рухнуло и оборвалось все и въ ея сердцѣ...
Какъ запутавшаяся въ тенетяхъ птица, она затрепетала и оторвала глаза отъ толпы.
И вдругь клочекъ синяго неба вмѣстѣ съ крышами хаты, сараевъ, надворныхъ построекъ, съ золотымъ стогомъ соломы, съ яблоневымъ садомъ сплошь въ блѣдно-розовомъ цвѣту и съ частью зеленѣющаго поля сдвинулись съ своихъ мѣстъ и съ шумомъ и съ звономъ и съ грохотомъ понеслись и стали опрокидываться на нее и она сама опрокинулась, закружилась и понеслась совсѣми этими строениями, съ стогомъ, съ цветущими яблонями и зеленѣю-щимъ полемъ въ какомъ-то странномъ зыбучемъ вихрѣ...
Она увидѣла свои колѣни и ступни ногъ близко передъ своими глазами, на высотѣ лица. Какъ рыба, вытащенная изъ воды, дѣвушка раза два съ сверхсильной натурой глотнула воздухъ, но онъ не проникалъ ей въ легкiя.
Она почувствовала, что задыхается и умираетъ.
Еще разъ уже передъ самыми ея глазами мелькнула земля, зеленые, пыльные, раздавленые листочки притоптанной травы и старыя, сухiя былинки, показавшiеся ей такими большими н значительными. Это ее удивляло.
Мелькнувшiе передъ глазами полы одежды, сапоги, терпкiй, рѣзко бьющiй въ носъ запахъ пыли и дегтя были последними ея ощущенiями.
Она въ глубокомъ обморокѣ свалилась у забора.
Около толпились люди, даже настунали на нее. Она ничего не чувствовала и никто не замѣчалъ ея.
Всѣмъ было не до того. Всѣ до страсти и до самозабвенiя были поглащены тѣмъ, что происходило въ дворѣ.
XLIII.
На улицѣ, въ хвостѣ толпы, стояли, тихонько, равномѣрно шипя, заторможенные, переведенные на холостой ходъ, автомобили съ красными флажками.
Въ передней — мощной, блиставшей отлакированными, запыленными боками, машинѣ фирмы Поккартъ все время, пока производилась расправа съ ранеными добровольцами, сидѣла нарядная парочка.
Она въ весенней, съ красными цветами и съ красными лентами, шляпѣ надъ высоко и пышно взбитыми каштаковыми волосами, съ слегка вздернутымъ носикомъ на красивомъ овальномъ лицѣ, съ такимъ толстымъ слоемъ на немъ румянъ, бѣлилъ, пудры и туши, что нельзя было разобрать, очень ли она молода или не очень молода.
На худенькихъ плечахъ ея высокой, гибкой фигурки была наброшена пелерина изъ великолѣпныхъ соболей съ роскошными пушистыми хвостами.
Шелковое платье цвѣта chair и высокiе лакированные ботинки на стройныхъ, породистыхъ ножкахъ въ шелковыхъ же подъ цвѣтъ платья чулкахъ, столь тонкихъ, что сквозь нихъ блестѣла мраморная бѣлизна кожи, дополняли ея одеяние.
Она, положивъ ногу на ногу такъ высоко, что короткая юбка только-только прикрывала ея колѣна и, прищуривая съ длиннымъ разрѣзомъ голубые глаза, курила папиросу.
Сѣрый дымъ цѣлымъ облакомъ окутывалъ ея лицо и тонкими, синими струйками медленно растекался въ тепломъ весеннемъ воздухѣ.
Иногда она подносила къ прищуреннымъ глазамъ лорнетъ въ черепаховой оправѣ на перекинутой черезъ шею длинной золотой цѣпочкѣ, взглялывала на толпу, но тотчасъ же отдергивала.
На капризномъ лицѣ ея выражались недовольство и скука.
Ея кавалеромъ былъ головастый молодой человѣкъ, ростомъ съ маленькую женщину, въ военномъ фрэнчѣ защитнаго цвѣта, безъ погонъ, въ широкихъ красныхъ гусарскихъ чакчирахъ покроя галифэ съ золотымъ галуномъ по продольному шву, съ большимъ, ярко-краснымъ бантомъ на впалой груди подъ кривыми плечами.
Онъ своими ногами въ лакированныхъ сапогахъ, съ гусарскими розетками на головаш-кахъ голенищъ, то вскакивалъ на щегольское, новенькое, эластичное кожаное сидѣнiе и при-поднимаясь на носки, черезъ головы толпы старался разсмотрѣтъ подробности происходив-шей въ дворѣ кровавой операции, то садился рядомъ съ своей дамой, безперерывно ерзая, вертясь и часто поправляя на своемъ большомъ носу pince-nez съ толстыми стеклами безъ оправы, но сь массивнымъ золотымъ переносьемъ.
Видимо молодой человѣкъ отъ всего происходившаго, нервничалъ, но любопытство брало верхъ.
Опустившись чуть ли не въ двадцатый разъ на сидѣнiе и съ напускной важностью откинувшись всѣмъ корпусомъ въ глубину автомобиля, онъ сказалъ своей дамѣ.
— Охъ, знаете, Люси, столько работы, столько работы съ этими несознательными товарищами.... Охъ!
Онъ вздохнулъ и оттопырилъ и безъ того вывороченную и выдавшуюся впередъ нижнюю губу и придавъ своему бритому лицу брезгливый видъ, сдѣлалъ передъ носомъ неопределенный, но характерный жестъ рукой и еще разъ вздохнулъ.
Говорилъ по-русски молодой человѣкъ почти правильно, только чуть-чуть пришепты-валъ «знаете» у него смахивало на «жнаете», а «столько» на «штолько».
— Но, Serge, я не понимаю, зачѣмъ было ѣхать сюда?! — капризно возразила Люси. — Вы настаивали, а я вовсе не хотѣла. И ничего тутъ интереснаго нѣтъ.
Молодой человѣкъ называлъ себя Сергѣемъ Борисовичемъ. На самомъ же дѣлѣ онъ былъ Сруль Боруховичъ Гольдштейнъ.
Онъ снова тяжко вздохнулъ и, опершись на рукоять своей гусарской сабли, прижмурилъ темные съ рыжеватымъ отливомъ, глаза, придавъ имъ выражение глубокомыслiя и задумчивости.
— Нельзя, знаете. По моему служебному положенiю я долженъ здѣсь непремѣнно присутствовать. Знаете, надо слѣдить за революционной закономѣрностью поступковъ моихъ подчиненныхъ. Я за все отвечаю. Не забывайте Люси, что я военный комиссаръ съ особо высокими и отвѣтственными полномочiями. Вы знаете, здѣсь мнѣ почти всѣ подчинены. Что захочу, то и сдѣлаю. Да…
И на его не по росту, большомъ, носатомъ, одутловатомъ лицѣ, сь толстыми, розоватыми щеками, на которыхъ сплошной щетиной выступала черная щетина, появилось выраженie самодовольной важности, строгости и высокомѣрiя.
Сегодня на митингѣ въ Екатеринодарѣ, поздравляя товарищей съ «блестящей побѣдой» надъ бѣлогвардейскими «бандами», Сруль Боруховичъ в зажигательной рѣчи первый бросилъ мысль о расправѣ съ оставленными въ Елизаветинской станицѣ ранеными «кадетами», пролившими столько «благородной», «невинной» пролетарской крови, вопiющей объ отмщенiи. Другiе товарищи-ораторы высказались въ томъ же духѣ.
У обозленныхъ огромными потерями пьяныхъ красногвардейцевъ чудовищная мысль упала на подготовленную почву и страшное дѣянiе сѣйчасъ на его глазахъ осуществлялось.
Въ душѣ Гольдштейнъ торжествовалъ и гордился своимъ «подвигомъ».
Вообще съ начала революцiи и особенно послѣ воцаренiя большевиковъ Гольдштейнъ жилъ въ полномъ удовлетворенiи и упоенiи и своимъ «высокимъ» положенiемъ, и своимъ значенiемъ, и своей властью, и своимъ влiянiемъ, а главное — своимъ богатствомъ.
Жизнь развернулась передъ нимъ подобно головокружительной волшебной сказкѣ. Всѣ обольщенiя и вся роскошь, которыя раньше и во снѣ не снились ему, теперь были ему доступны, а глазное — все доставалось даромъ, почти ни за что ему не приходилось платить.
Ѣздилъ онъ въ краденыхъ шикарныхъ автомобиляхъ, въ краденой шикарной одеждѣ, въ краденомъ шикарномъ вооруженiи, съ своей шикарной подругой — русской дворянкой и институткой, купленной на крадены русскiя деньги.
Чуть ли не съ перваго дня революцiи его общественное положенiе быстро улучшалось, а вмѣстѣ съ тѣмъ неимоверно росло и его матерiальное состоянiе. Теперь Гольдштейну — по его собственнымъ словамъ — уже «есть что кушать».
