Ёлкин понял, что с ним перестали церемониться, и первая волна тревоги пробежала по телу.
— Одно название, да треску было, что реформы! — ядовито продолжил тот же голос.
— Плохому танцору… — сам знаешь, что мешает, — добавили из толпы.
Борис Николаевич добрался до самой вершины кучи, отступать ему больше было некуда. Он стоял поникший, в маловатой шапке-ушанке, прикрывающей лишь макушку — тесёмочки больно врезались в подбородок; в расшнурованном ботинке, потому что не успел его зашнуровать, а только сунул в спешке шнурок в карман, — сжимая в кулаке авоську с пустыми бутылками.
— Россияне… — слабым голосом попросил он, беспомощно озираясь в поисках поддержки в народе, и не находя её. — Россияне… Я извиняюсь…
— Народ обнищал окончательно! — продолжали выкрикивать из толпы. — До «ручки» довёл!
— Экономику развалил! Безработица, предприятия стоят…
— А наука!? — с болью выкрикнул какой-то доцент. — Можно считать, что российская наука умерла, и вряд ли скоро возродится!
— Искусство совсем в проститутку превратил! Обслуживает только толстосумов, всех этих «новых русских». Кто не продался — в нищете!
— Образование стало недоступно простому человеку!
— Где наше бесплатное здравоохранение?! Мы вымираем!
— Интеллигенция превратилась в люмпенов!
— А с пенсионерами ты что сделал? — выступила вперёд сгорбленная старуха, укутанная в тряпьё. — Всю жизнь мы на эту страну, на всех вас, бюрократов, пахали, а помираем в нищете. Мы при Советской власти, когда ещё первые коммунисты были, хорошо жили. У меня пенсия сто рублей была, так я всегда сыта была, да ещё детям помогала. А при твоей власти я что? Побиралась! У рынка с протянутой рукой стояла. А теперь и вовсе на помойке, как какой-то хлам, очутилась. Иуда!
— Я русский… — попытался отшутиться Ёлкин.
— Какой ты русский к чёртовой матери? Ты Россию предал и всю Америке продал!
— Я же вас накормить хотел… Я ж хотел… честное слово… как лучше… Я когда в Америке в их супермаркете был… а там… тридцать тысяч наименований. Я ж хотел, чтоб и у нас так… супермаркеты и тридцать тысяч…
— Благими намерениями вымощена дорога в ад!
— А ты хоть знаешь, что в этих твоих супермаркетах мы ничего купить-то не могли? Как в музеи ходили: посмотришь, вздохнёшь, да уйдёшь, не солоно хлебавши.
— Чтобы эти супермаркеты наполнить, ты же всё народное богатство за бесценок распродавать стал: цветные металлы, лес, сырьё. Ты обворовал наших детей!
— Нашим детям останутся твои долги!
— Только дурак так делает: своё богатство на жратву переводит. Такая богатая страна была… Просрали всё!
— Клятвоотступник! — грозно потряс кулаком батюшка в длинной рясе, поверх которой была надета телогрейка. — На Конституции клялся, что при твоей власти народ лучше жить станет! А он не лучше, а много хуже жить стал! — и добавил ехидно: — Если тебе наша Конституция плохая, клялся бы на хорошей, американской!
— Кулаком себя в грудь бил: «На рельсы лягу…»
— Борис Николаевич! — выступил какой-то очкарик. — Вы помните сказку про благородного рыцаря, который прогнал дракона, а потом сам стал драконом? Мы вместе с Вами дракона прогнали — тогда, в девяносто первом. Вы тогда выступили таким рыцарем! Мы в Вас поверили. А получилось точно как в сказке: вы хуже прежнего дракона стали!
— Дач себе понастроил, счета за границей пооткрывал!
— Мы в тебя, как в бога, а ты…
— Россияне… — снова воззвал Ёлкин, стоя на мусорной куче, которая сейчас превратилась для него в эшафот. — Я извиняюсь…
— Заладил: «извиняюсь», «извиняюсь», будто в трамвае на ногу наступил. Жизнь нашу испохабил — и он, видите ли, извиняется! Мы тебе свои судьбы и жизни доверили — ты отвечал за нас!
— У меня сын 21 августа 91-го года родился, — мрачно стал рассказывать мужчина с бородкой. — Я так радовался, что мы победили… Сына Демократом назвал. Теперь над ним ребята в школе смеются.
— А я своего Борисом назвал, в твою честь!
— Окружил себя ворами да негодяями…
— Я им доверял… Я ж думал, только стоит этих коммунистов скинуть, наступит наша власть, демократическая. И все, кто рядом, мои соратники, начнут работать на эту демократию…. что они все преданные…
— Сами себе они все преданные! Своей мошне!
— Вы романтик, Борис Николаевич?
— «Лох» он, а не романтик!
— А за Чечню кто ответит?! — пробилась вперёд женщина, закутанная в чёрные платки. — Я одна сына растила. И его, единственного, убили в Чечне! Не прощу я тебе этого, Борис Николаевич, никогда, пока жива буду! — и женщина гневно блеснула из-под платков глубоко запавшими глазами — то ли выплаканными, то ли высохшими от ожидания.
— Я думал… мы танковый десант на Грозный… За неделю справимся… Мне генералы говорили: молниеносно. А оно… вон как…
Тут на арену снова вышел главный общественный обвинитель, до этого стоявший в стороне и презрительно наблюдавший за всем процессом, — Григорий Явленский. Потрясая над головой своим молитвенником, как бог-громовержец, он пророкотал:
— Основная Ваша вина, Борис Николаевич, заключается в том, что Вы развалили Советский Союз! Миллионы искалеченных судеб на Вашей совести, Борис Николаевич!
Ёлкин стоял на своем эшафоте, жалко озираясь по сторонам. Почему его все так ненавидят? Ведь он действительно хотел что-то большое и важное сделать для России…
«Вот и Христа так: сначала радостно встречали, боготворили, а потом плевали в лицо и просили его смерти, — с грустью думал Ёлкин. — А ведь если сейчас со мной что-нибудь сотворят, потом снова вознесут. Эх, люди…»
Неужели не найдётся ни одного человека, кто бы заступился за него?
Вдруг откуда-то из задних рядов Ёлкин услышал спасительный и знакомый голос:
— Громадяне!
К эшафоту, плотно окружённому обитателями, растолкав всех локтями, пробился Александр Лукашёнок.
— Сашко, и ты тут! — искренне удивился Борис Николаевич. — Какими судьбами?
— Та мы ж объединились, Борис Николаевич, — развёл руками Лукашёнок. — На свою голову. — И снова обратился к толпе: — Громада! Слушайте меня, шо я вам скажу! Я расскажу вам, как всё было на самом деле. Они ж сначала как договорились — там, в Беловежской пуще: подпишут договор об СНГ, а как только Гробачёв останется ни с чем (Советского Союза ж нет, чего он будет президент?), так они опять тут же встретятся и снова всё вернут — армию, флот, рублёвую зону, ну и всё, что уже поделили. Они слово друг другу дали. А когда цель была достигнута, и Гробачёв остался с носом…
— Сашко, не надо ворошить всё это, — попросил Ёлкин Лукашёнка. — Ну зачем ты…
— Нет, надо, Борис Николаевич! — упрямо сказал тот. — Надо ж это когда-нибудь обнародовать, как с вами поступили. И вот, когда Гробачёв остался сам со своим носом, а больше ни с чем, — продолжал свою историю Александр Анатольевич, — эти два субчика — Кривчук и Шишкевич (чтоб они сметаной отравились!) — говорят: «Э-э, Борис Николаевич, какая там единая армия и всё такое? Мы теперь суверенны-нэзалэжни, народ нас не поймёт». Словом, кинули они вашего Бориса Николаевича, как мальчишку какого.
— Я ж говорил: «лох»! — выкрикнул кто-то из обитателей.
— Решил сделать ход конём, да сам себя обманул…
— Громада! — не унимался правдолюб и правдоруб Александр Лукашёнок. — Вы ж не знаете вашего президента! Он не разрешал мне об этом рассказывать, сколько раз я ни порывался. А сейчас, смотрю, время пришло. Он на себя всё взял, пострадал, никому не открылся. Такой крест на себе столько лет тащит…
— Смотри не надорвись! — снова послышались выкрики из толпы.
— Амбиции свои потешить хотели, в историю войти! А мы теперь расплачивайся…
— Паны дерутся, у холопов чубы трещат!
— Да Борис Николаевич святой человек! — старался Лукашёнок.
— Может, для полной схожести мы его распнём?
— Распнём!
— Борьку на рельсы! — вспомнил кто-то.
— Борьку на рельсы! — подхватили в другом конце.
Ёлкин вздрогнул, и настоящий ужас пробежал по его спине и внутренностям: ему вспомнились его сны, когда вот так же орал народ и тащил его к рельсам… и грохотал состав, грозя раздавить…
И двинулась голодная оборванная толпа к Борису Николаевичу. Почувствовал он её леденящее душу дыхание, и мелко задрожали, позвякивая, бутылки в авоське. И не столько своей смерти устрашился Борис Николаевич, а понял он в эту минуту, что много виноват он перед этими озлобленными и несчастными, и что если не сейчас и не перед ними, то всё равно когда-нибудь ему ответ держать придётся. Может, в том далёком девяносто первом, переоценил он свои возможности, не по его плечу сия ноша — Россия — оказалась, не смог он свои иллюзии соразмерить с реальностью. А если совсем честно, обуяла его гордыня, народным героем быть возжелал… Царём всея Руси…
