— Бы'ково! Бык! Бык! — и приложила к голове своей пальцы, изображая рожки.
Только теперь я очнулась наконец и пошла искать нужный мне автобус. Действительно, рискованно было мне одной пускаться в этот путь. И была я просто убеждена, что мне такое несчастье не пережить. Настолько в этом была уверена, что не было у меня никаких сил сопротивляться.
Этот аэропорт находится у черта на куличках. Здание построено давным-давно. Вокруг грязь, как в Архангельске.
"А еще,? подумала я,? Москва".? Но эта мысль лишь мелькнула у меня в голове, и я снова погрузилась в свои переживания.
В билетной кассе по моей телеграмме меня лишь зарегистрировали и "поставили в очередь".
"Вот это да!" — сказала я сама себе. Потом спросила у кассирши, с трудом подбирая слова и путаясь, точно вдруг забыла свой родной язык:
— Так что же, я могу сегодня еще и не вылететь отсюда?
— Вполне возможно.
— Но вы поймите, мне ведь Москва совсем не нужна. Я бы сюда и не летела, если бы мне не надо было в Летний.
— Женщина! Я все понимаю. Но это зависит не от меня. Подойдите через два часа.
Я отошла со своими портфелем и сумкой, купила кусок курицы, который еле-еле разгрызла.
Потом меня вдруг осенило: "Телефон!". У Ирины, Родькиной сестры, есть телефон. А у меня — ее номер. Надо позвонить. Может быть, это все неправда? Возможно, маме просто плохо стало, и меня вызывают, чтобы я за ней ухаживала? Вот до чего я додумалась! Не могла я никак поверить, что мамы больше нет. Мамы, которая была всегда, когда была я. Которую я помню с детства. Которая купала меня в корыте, а потом, завернув в простыню, переносила на кровать. Которая, когда я, во время войны, простудившись, заболела крупозным воспалением легких, уже десятилетнюю, тяжелую, завернув в одеяло, вместе с отцом, тащила на руках в больницу, находившуюся далеко от поселка, в котором мы жили, когда почему-то не ходили трамваи и долго не приезжала "скорая". Которая, когда я после родов сильно болела, выходила мою дочку, сохранила ее для меня. Мама, которая, как казалось мне, будет всегда жива, пока буду жить я. По-другому просто быть не может! Я подошла к окошечку телеграфа, сделала заявку. Соединили меня с Летним быстро.
Мне неудобно было, конечно, высказывать вслух свои сомнения насчет смерти мамы (не совсем же я сошла с ума и понимала, что это бредовые мысли, что в подобных случаях не шутят). Поэтому, все же надеясь, что меня опровергнут, притворилась, что поверила сообщению о кончине мамы, и сказала:
— Я нахожусь уже в Москве. Билет на самолет мне продали, но пока не указан рейс. Думаю, что улечу сегодня.
— Да, — ответила Ирина, — надо успеть сегодня. Похороны завтра, в 2 часа. Откладывать нельзя. Уже и так вторые сутки проходят. И гроб уже пришлось заколотить.
— Как заколотить?
— Да так, заколотили, пока еще можно было его закрыть.
Я только рот разинула от удивления, но ничего не сказала. Получила же ответ на свой вопрос, который не задала, действительно ли мама умерла. Что мне еще надо?
Я вышла из кабины, походила по залу аэропорта. И вдруг заметила, что занята у меня только одна рука. А в другой уже ничего нет. Но у меня и в другой ведь что-то было! Батюшки! Портфель! А в нем все мои бумаги, которыми я так дорожу. Унты, которые мне дочка подарила.
— Портфель! Где же мой портфель?! — это я уже вслух произнесла, остановившись посреди зала. Люди, проходившие мимо, с любопытством поглядывали на меня, но никто не остановился и на мой вопрос не ответил. Мои вещи, мне и искать.
Я пошла, куда глаза глядели. Слева стена, справа пустые скамейки. У меня было такое убеждение, что я не найду то, что "посеяла". Сколько народу! Мужчины, женщины, старики, дети — снуют туда-сюда! Неужели все честные? И никто, заметив бесхозный багаж, его не присвоил? Не могла я в это поверить. Но, видно, Бог меня хранил. Смотрю: стоит на лавке мой кожаный, пузатенький, бежевого цвета! Подбираюсь к нему осторожно, сажусь рядом. Приподнимаю за ручку: такой же тяжелый, как и был. Значит, не пустой. От этого приключения понемногу в себя начала приходить. Беда бедой, но вещи-то зачем терять?
"Нет, — приказала я себе, — встряхнись! Нельзя так себя распускать! Надо же до места живой добраться".
Стала опять ходить по кассовому залу, обращаясь ко всем кассиршам подряд. Наконец одна из них, которую я даже не рассмотрела сквозь маленькое окошечко, посочувствовав мне, пообещала:
— Я вам помогу. Подойдите через час. Именно ко мне. Запомните кассу.
Мир не без добрых людей…
В Летний прибыла я вовремя. Ночью. За десять часов до похорон. Из автобуса вышла, не доехав до нужной мне остановки, и пошла не по той дороге, по которой ходила к Юдиным, когда мама была жива. Слишком мучительно было бы, думала я, идти тем же путем. Но и этот оказался нелегким. Иду, одна, в темноте. Спешу, как и раньше, когда шла к маме. И вдруг почувствовала, что снова в душе у меня что-то непонятное происходит. Наваждение какое-то испытываю. Такое ощущение охватывает меня, как будто мама живая и, как прежде, ждет меня. А я иду, тороплюсь и радуюсь предстоящей встрече.
"Господи! Чему же я радуюсь?! Да что же это такое со мной творится? Когда же все это кончится? Смогу ли я когда-нибудь этот кошмар пережить?" Нервы, видно, у меня ни к черту. Но, слава Богу, сердце как будто крепкое пока, иначе, наверное, не добралась бы я до Юдиных…
Поднялась по лестнице, позвонила. Дверь тут же настежь распахнулась. Родька навстречу. Я на порог шагнула не очень-то решительно. Ничего не говорю. Он тоже молча хватается одной рукой за мой портфель, другой — за сумку. Я почему-то крепко держу то и другое, не выпускаю. Он так и втащил меня в прихожую, уцепившись за сумку и за портфель. И начал что-то щебетать, такой опять сделался подобострастный, заискивающий. Его обходительности и услужливости я цену знаю, поэтому сразу же зятя своего чуть ли не до обморочного состояния испугалась.
Было, наверное, 4 часа утра, когда я оказалась у Юдиных. Лида не спала. Вслед за Родионом вышла мне навстречу, в светлом платье с короткими рукавами, в переднике. На ее лице блуждала какая-то странная улыбка, не то скорбная, не то виноватая. После того, как я разделась, а Лида приняла и повесила мое пальто и шапку, мы с нею вошли в мамину комнату, где теперь ее живой уже не было, а стоял лишь длинный, обитый красным, уже заколоченный гроб.
Прежде чем войти, Лида включила свет. Этой минуты, когда увижу вместо мамы гроб, я боялась больше всего. И теперь внутренне дрожала. Но я не закричала, даже не заревела. Как видно, за длинную дорогу от Архангельска до Летнего уже выплакала все свои слезы. Помню: в тот момент, когда загорелась лампочка, мне в глаза бросился даже не гроб, а красные помидоры, которые лежали на узеньком подоконнике и на журнальном столике. Помидоры, которые мама так любила, которые для нее выращивала я, которые, чуть ли не все, хотела захватить Галина и захватила бы, если бы я ей позволила.
Мама радовалась, как ребенок, когда я приносила ей из ее сада овощи. И говорила: "Гальке помидоры не давай. У нее свои есть". Я беспокоилась: "А не сожрут ли их Юдины? наделают из них закуску с хреном". "Нет, — отвечала мама. — Я сама их съем. Они будут постепенно поспевать. А я их — кушать"…
— Помидоры! — в ужасе пролепетала я.
— Что, помидоры? — удивившись, спросила сестра.
— Даже помидоры съесть не успела, — вздохнула я.
— Да, — как бы скорбя вместе со мною, подтвердила Лида. Потом обронила, будто бы извиняясь. — Вот гроб пришлось забить… Видишь, кровь… Сердечница же была. Да и посинела вся, смотреть страшно…
— На могиле откроем, покажем тебе, торопливо-угодливо вставил Родька, вошедший вслед за нами с Лидой в комнату. Он ходил за нею по пятам, точно контролируя слова и действия жены.
— А как она вытянулась, — продолжала сестра. — Ведь какая была согнутая. И вдруг распрямилась. Как струна. Не зря же говорят: горбатого могила исправит.
— Ну, ладно, пошли отсюда, — распорядился Бродька. — Чего тут торчать? Надо же человеку закусить с дороги…
"Какой заботливый", — подумала я, но возражать не стала. На меня вновь навалилась такая тяжесть, что я словно собственной воли лишилась. Мне следовало, наверное, крикнуть:
— Откройте гроб! Покажите мне маму! Должна же я посмотреть на нее в последний раз, какая бы страшная она сейчас ни была. Ведь я же ее дочь! — Но я ничего не сказала. Я кипятилась, шумела всегда, стараясь маме помочь, живой, чтобы она подольше здравствовала. Она, пока была живой, вселяла в меня сатанинскую энергию.
Как я крутилась тогда, когда ухаживала за ней и за Милой, когда та болела. Как я в их квартире полы драила по несколько раз в день, лентяйкой махала, как перышком, как на кухне поворачивалась, как по магазинам, точно метеор, носилась. Таскала сумки с продуктами и, кажется, не уставала. Как набрасывалась на маминых обидчиков, рискуя прослыть скандалисткой и даже сумасшедшей. Но вот теперь мамы не стало. И никаким шумом ей не поможешь. Только осквернишь ее покой.
