Внучка часто приходила в гости не одна, а с братиком. Ему уже исполнилось три года, и он ходил в садик. Бабушка радовалась, что Лельке стало полегче: меньше стирки, да и на руках больше ребенка таскать не надо. В то же время брала досада: хоть бы один день дали девчонке отдохнуть!
Симпатичный смуглый малыш жевал пышки, держался за бабушкину руку пухлой ладошкой, просил «показать кино», но диафильмов у Ирины не было, и он, самозабвенно сопя, рылся в старых Лелькиных игрушках. Славный карапуз, убеждала себя Ирина, милый. Странно, но Ленечка не трогал ее сердца. Совсем не трогал, и даже чувства вины за это не возникало.
Чужой ребенок. Милый, неуклюжий, смешной — и чужой. Не потому, что родился от хамоватого человека, почему-то выбранного дочерью в мужья: в конце концов, это Тайкин ребенок, а Тайка ей дочь. Однако, глядя на Ленечку, она чувствовала какую-то обиду как раз потому, что у этого малыша был полный комплект родителей, его любили и баловали, а чтобы удобнее было это делать, у второго ребенка отняли кусок детства: Лелька призналась, что без братика ее сюда не пускают.
Нет, бабушкиной любви на этого внука не хватало. Да и нуждался ли он в ней?
…Таечка искала встреч с матерью. Она стала приходить в гости к Наде, и та подолгу сочувственно ее выслушивала.
Ирина либо уходила из дому, либо запиралась у себя.
— Матка называется! — укоризненно обращалась Надя к буфету после Тайкиного ухода. — Дочка к ней с открытой душой, и так, и эдак, а ей хоть бы хны. От-т староверы чертовы! — Невестка была православной; вероятно, поэтому и захлопывала дверцу буфета решительно, словно перекрывала староверам путь на кухню. Иногда внезапно поворачивалась к Ирине: — Ну чего ты кобенишься? Это ж дочка твоя, родная кровь! Я, говорит, ради матушки на все готова…
Спасали книги и работа. Не ново, но надежно. В книжных магазинах покупала что-то для себя, а что-то для внучки. Поговорить было не с кем — разве что рассказать Лельке о прочитанном. Иногда в дверь робко стучала Людка, племянница: «Теть Ира, дайте чего-нибудь почитать», хотя Надежда не одобряла «романов» и выражала тем или иным способом свое неодобрение. Вся в слезах, Людка возвращала книгу с жирным кругом от сковородки на обложке: «Теть Ира, это не я…» Да уж понятно, кто.
И все же никакая книга не могла заглушить боли от слов «родная кровь», а кто их сказал, не имело значения. Не подкидыш, не кукушонок, не сиротка, взятая на воспитание: родная кровь. Значит, такая кровь? Против этого все в душе восставало: нет! Доказательство — Левочка, сын, полная противоположность сестре. Оставалось в утешение народное присловье: «В семье не без урода».
Страшненькая поговорка.
Или — истина?
Не было ответа, одни вопросы — горькие и беспомощные, как вино, превратившееся в уксус.
Особенно долго тянулось лето, потому что Лелька жила на взморье и в городе не появлялась. В то первое «пенсионное» лето непривычная потерянность и пустота ощущались, как никогда раньше. Все, за что Ирина ни бралась, быстро кончалось, будь то домашние дела или книга. Стало слишком много времени. Сестра передала Тайкино приглашение «к нашему шалашу», имея в виду казенную дачу, которой очень гордилась.
Обходить улицу, где Тайка живет, — и ехать к ней на дачу?..
Ире было куда поехать: в М***, Колин предсмертный город. И сон привиделся такой, что совсем ее не испугал и не удивил, а только укрепил в решении ехать.
«Пойдем, я тебе покажу», — говорит Немка, и они идут к старой балке. «Все они там, замученные, — Немка протягивает Ирине руку, — что стоишь? Спускайся; муж твой здесь, только искать надо». На дне камни, выбеленные солнцем и голые, как кости, и кости, такие же белые и гладкие, как эти камни. Ира осторожно идет, раздвигая кусты, и камней становится все меньше, но среди обилия костей она понимает вдруг, что Колю ей не найти никогда, ведь на пальце у него нет больше обручального кольца, кольцо лежит в шкафу.
Кольцо действительно лежало в шкафу, а старый будильник рядом с кроватью настойчиво выстукивал: «Так коротка, так корот-ка…»
Коротка наша жизнь, согласилась Ирина. Коротка и суетна.
Она собиралась съездить еще в 46-м, но все время что-то не позволяло, а теперь…
Когда, если не теперь?
…Сошла с поезда солнечным июньским утром и медленно, чтобы унять сумасшедшее сердце, обошла снаружи здание вокзала. Солнце ярко светило на газетный киоск, и он казался необитаемым, потому что стекла были затянуты изнутри выгоревшими газетами. Мелькали люди, но без особой спешки, и она порадовалась, что приехала в будний день. Сам вокзал был длинным зданием какого-то мочевого цвета. Отчего все вокзалы желтые, рассеянно подумала Ира, и наш, и в Ростове?.. В тени примостилась тележка с газированной водой. Между двумя яркими стеклянными конусами с сиропом свисало унылое немолодое лицо, которое его обладательница подпирала кулаками, поставив локти на прилавок. Ире вдруг захотелось пить — не от жары, а от волнения. «Вам с вишневым или смородиновым?» Сироп был совершенно одинакового цвета в обоих конусах, цвета Тайкиной губной помады. Она выпила стакан холодной, колющейся пузырьками воды. Продавщица сразу перевернула стакан и сдвинула рычажок, отчего под стаканом весело забился игрушечный фонтан, потом замерла, снова подперев мясистое лицо.
От вокзала шла широкая улица. Федя говорил, что от города до лагеря километра два, там лес еще был. Спросить? А у кого? Да и как спросить: где, мол, тут немецкий концлагерь был?.. Все-таки направилась к окошку «СПРАВКИ» и, уже приблизившись, повернула назад: откуда ей знать, совсем девочка.
У входа в здание вокзала приостановилась у книжного лотка.
— Что желаете, гражданочка?
Пожилой продавец положил за ухо незажженную папиросу и с такой готовностью поправил закатанные рукава рубашки, что сразу отойти показалось неловко. «Детских нет, — он с сожалением развел руками, — а вы бы в центральный книжный зашли, на Ленина. Только не сегодня: по понедельникам он закрыт».
— Я только сегодня… здесь. Вечером обратно.
— В командировке, — понимающе кивнул тот.
У лотка остановилось несколько человек, и она не успела ответить.
— Я смотрю, вроде не похожи вы на командировочных, — мужчина разровнял книги, и она заметила татуированные буквы на фалангах пальцев, из которых складывалось имя «Леша». Продавец поймал ее взгляд и пояснил: — Память о фронтовом друге. Вроде как побратались мы с ним; сам-то я Николай, Коля. — Закурил папироску и ненавязчиво поинтересовался: — В гости, значит, приехали?
То ли имя, то ли его располагающее лицо, а может, доброжелательный голос, но что-то возымело действие, и она призналась, что ищет концлагерь, где погиб муж.
— Мне говорили, километра два за городом, да не знаю, в какую сторону. И вообще ничего тут не знаю, — добавила зачем-то.
Мужчина докурил. Хотел привычно плюнуть на окурок, но передумал: загасил о подошву, повинтив для надежности, и бросил в урну.
— Далеко, — сказал после паузы, — лагерь-то у них в лесу был. Туда автобус идет, только я номер не знаю. Надо ехать на тот берег, — он махнул куда-то влево, — а потом по шоссе пару километров. — Взглянул на часы: — В два меня сменяют, так я мог бы съездить с вами, а то заплутаете. А вы пока что по городу погуляли бы, тут красиво; а?
— Ой, да что вы, — сконфузилась Ирина, — я сама поеду. Язык до Киева доведет; у людей спрошу! — И осеклась, вспомнив справочное окошко.
— Вот-вот, — догадался продавец, — про то мало кто помнит, да люди и не любят вспоминать. А там теперь всё застроили, — он потер лоб, вспоминая, — хозяйство какое-то; городское, вроде. А то, может, дождетесь?..
Поблагодарила, но отказалась: хотелось одной.
…Сейчас воспоминание о том дне похоже на перебирание цветных открыток, какие бездумно покупают в чужом городе туристы, хотя не было в Ирине ни капли туристской беззаботности. Так бывает с серьезной книгой, небрежно иллюстрированной аляповатыми картинками: ничего, кроме раздражения, эти картинки не вызывают, а вот поди ж ты, застряли в памяти. Потому и запомнились уткнувшееся в небо острие костела, небольшой сквер с большим памятником Ленину, какой-то очень знаменитый дворец со множеством колонн и белая дородная русская церковь с ярко-голубыми куполами.
Остался позади центр. Асфальт все чаще был разбавлен булыжными мостовыми, от которых отходили мелкие кривые улицы и улочки, напоминающие родной Московский форштадт, только русская речь слышалась намного реже. Вот и мост, о котором говорил продавец книжек, а на автобусной остановке не городская скамейка, а дачная какая-то лавочка, и только увидев эту лавочку, Ирина поняла, что после поезда ни разу еще не присела. Автобусы подходили и останавливались, но она оставалась сидеть, пока, наконец, на табличке одного из них не увидела подходящее слово. Внутри пахло нагретым дерматином и резиной.
