Действительно, миновав мост, автобус покатил по шоссе. Для верности спросила у шофера; тот равнодушно кивнул: «Через одну. Там многие выходят», — хотя автобус был почти пуст.
Прямо от шоссе начинался лес, и туда уходила укатанная дорога. Правда, лес был неравномерный, преобладали молодые пушистые сосенки, не намного выше Ирины, и маленькие тонкие осинки. Неужели Федя ошибся, или книжный продавец что-то напутал? Этим сосенкам от силы лет десять!
Дорога кончилась просторной утоптанной площадкой. Она увидела довоенной еще постройки, но крепкий деревянный дом, а рядом два грузовика и одну легковую машину. За домом были неровно свалены доски. Вывеска на доме выглядела намного моложе его самого и, должно быть, поэтому звучала для Ирины непонятно: «МПКБ Гипрогоркомхоз». В окнах мелькали силуэты людей. От площадки отходило несколько узких тропок, одна из которых, пошире, была обозначена деревянным столбиком с фанерной табличкой и надписью: «Новая градирня», где хотя бы одно слово было понятно.
Все, буквально все выглядело хуже и неприятней, чем во сне, где Немка водила ее по оврагу. Там хоть не было слов с наждачным звучанием или давящихся буквами, не было ложного, неправильного леса и чужого города. Напрасно она ехала сюда. И мужчина, продававший книги, не обманул — ошибся.
Оставалось немного передохнуть и возвращаться.
По дороге не пошла — со стороны шоссе, медленно переваливаясь, ехал грузовик, да и приятней идти по упругому мху. Отдыха на автобусной остановке не хватило, и она присела на широкий пень.
Знала, что приехала зря — или не туда. Так не бывает, чтоб никаких следов, должно было остаться хоть что-то. Лес, где мучили и убивали, не мог быть таким же густым, как сейчас, — ведь тогда люди могли бы убежать, спрятаться за деревьями…
И замерла: пни! Вскочила —
Пень, на котором сидела, когда-то был большим деревом. Обернулась в поисках другого — или других, а сердце заметалось в бешеном темпе, но некогда было его успокаивать. Оглядываясь по сторонам, Ирина искала не лес уже и не постройки, а бывшие деревья, спиленные много лет назад, чтобы хватало места для смерти.
Exekution.
Вспомнились почему-то безногие солдаты, которых так много было на вокзале после войны, и как они собирались группками покурить; вспомнились их блестящие никелированные губные гармошки (трофейные, поняла она), и звуки этих гармошек странно перекликались с тревожными гудками поездов.
Темные пни в молодом подлеске напомнили тех инвалидов в шумной быстрой толпе.
В разговоре с нею Феденька признался, что многое забыл. Сам путь в М*** показался ему тогда вдвое длиннее, чем был на самом деле. По его словам, лагерь помещался не то на поляне, не то на вырубке, отделенной от леса колючей проволокой. Запомнил просеку через лес, ведущую к воротам, через которые был допущен в помещение к важному офицеру, вооруженный запиской от еще более важного, и ждал, не позволят ли повидать Колю. «Свидание исключается», — твердо сказал офицер, а вместо объяснения Феде вручили конверт с Колиным профсоюзным билетом и обручальным кольцом.
Умом понимая, что ничего из прежнего описания сохраниться не могло, Ирина мысленно видела и те ворота, и проволоку, и вооруженных часовых в надвинутых касках и со вздернутыми штыками, какими их изображали в книгах о войне. Сейчас, пятнадцать лет спустя, ворота давно были изглоданы ржавчиной, как и проволока, превратились в рыжую пыль. А просека, просека ведь так скоро не зарастает? Впереди, где-то за домом и по обеим сторонам высились деревья настоящего леса, а здесь изредка попадались низкие пни и ямы, остальное занимала молодая поросль. Сосенки тянули вверх и в стороны пушистые сизоватые лапы, чтобы скорей дотянуться до взрослых деревьев — и слиться с ними.
Вырубка быстро зарастала, и молодая зеленая жизнь укрыла от человеческих глаз боль, муки и смерть. Глубокие ямы обросли мягким вкрадчивым мхом, осенью их заметало сухими листьями… Земля, избитая солдатскими сапогами и политая кровью, ожила, трава густела из года в год, и те, кто шел молодым леском, отнюдь не вздрагивал при виде блестящих красных капель брусники…
Брусника появится в конце августа, не раньше, но появится непременно, потому что изо мха торчали маленькие кустики с блестящими темными листиками, словно крохотные фикусы.
Нет, откровение не снизошло внезапно. Ирина даже не смогла бы сказать, сколько времени понадобилось на осмысление истины. В какой-то момент сердце начало биться ровней и медленней, словно истина проникла в его глубину.
Упокой, Господи, душу невинно убиенного раба Твоего Конона и всех принявших муки раб Твоих.
Прости, Коля, что ногами могилу попираю. Знаю: по кладбищу иду. Давно собиралась тебя проведать; долго шла. Ты жди меня, родной; там встретимся. Земля — одна. Жди меня.
Она медленно обошла молодой лесок, вдыхая горьковатый сосновый аромат, потом вышла к дому с невнятной вывеской, уже догадавшись, что нигде, как в этом доме, добротной усадьбе какого-то хуторянина, Федя ждал свидания с ее мужем.
Не дождался.
Теперь осталось дождаться мне.
Обратная дорога всегда короче. Может быть, оттого, что нет больше неопределенности и ожидания. В автобус набилось много народу, ехал он быстро, и вскоре Ирина снова стояла на вокзале, где что-то неуловимо изменилось, сохранив странную симметрию. За книжным лотком теперь стояла, опираясь на локти, девушка с длинной косой и читала книжку. Тележки с газированной водой не было, а на ее месте стояла бочка с квасом, у которой толпилась очередь, но вместо унылой женщины квасом ловко командовал молодой парень в белом халате с закатанными рукавами. В окошке «СПРАВКИ» сидел лысый мужчина в очках. Закатное солнце подправило цвет вокзала, и теперь он выглядел не уныло-желтым, а песочным.
Вот и съездила.
Поезд двинулся, но как-то неохотно, рывками, и коричневые треугольные крыши походили на женщин в темных платках, которые тихонько кивали на прощание. Всякий раз, когда показывались деревья, казалось: тот лес, хотя тот давно остался позади. Колеса, наконец, заторопились: «Так корот-ка, так корот-ка».
На кухонном столе лежала телеграмма от Левочки: «ПРИБЫВАЕМ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМЕ ЗПТ ВСЕМ ПРИВЕТ СКОРОЙ ВСТРЕЧИ ВСКЛ ЦЕЛУЕМ = МЫ».
Перед приездом сына Ирина была очень занята, да оно и к лучшему. Левочка демобилизовался, и теперь она не обмирала при виде реактивных самолетов, которые оставляли на небе две меловые полосы: из военной авиации сын перешел в мирную и безопасную гражданскую. Семья решила переехать в Город, а жить на первых порах у матери; где же еще. Пришло и письмо, содержащее немногочисленные подробности: сын сообщал, что в течение полугода ему обещали квартиру, Милочка будет работать в школе, а там посмотрим. Просили подыскать для сынишки детский садик поблизости.
Рассказать — не поверят. Родная сестра не верила, как вчетвером не только уместились, но и ужились в одной комнате, умудряясь не раздражаться или не выплескивать раздражения, которое сравнить можно только с керосинчиком в костер. Сколько времени прошло, пока сын получил квартиру, полгода или больше, сейчас не вспомнить. Правда, Ирине повезло с невесткой: Милочка была милым и теплым человеком, а уж спокойна и покладиста настолько, что даже Надежда не билась в падучей из-за лужи у раковины; умница Милочка.
А квартира-то, квартира! Новенькая и такая же игрушечная, как только что появившиеся новые деньги. Совсем миниатюрная, словно кукольная: две комнатки, аккуратный курятничек с белой газовой плитой — кухня, а также каморка с ванной и унитазом. Последнее помещение именовалось стыдливым словом «удобства», а официально — «совмещенный санузел». Но к чему придираться, если у квартиры было огромное достоинство: она была отдельной, да к тому же с иголочки, в новехоньком пятиэтажном доме, похожем на кусок рафинада. Эти дома только-только начали вырастать там и сям, и квартира в таком доме была мечтой многих. Это потом, лет через десять, озлобленные сегодняшние счастливцы с подросшими детьми и парализованными дедушками назовут свои квартиры «хрущобами» и будут рваться из них всеми силами, а сейчас они на седьмом небе.
Как и Лева с Милочкой, уставшие от гарнизонного жилья, от тесноты у матери, а тут — отдельная квартира, целых две комнаты на троих и даже прихожая, где могут уместиться два человека в единицу времени. Невестка с Ириной озабоченно покупают все необходимое, и так получается, что почти все — китайское, веселое и яркое, так что, даже если необходимости насущной нет, купить очень хочется: большие термосы с небывалыми цветами, махровые полотенца, соперничающие экзотичностью цветов с термосами, яркие покрывала, одеяла из верблюжьей шерсти… Одеяла продавались бело-рыжей и зелено-белой расцветки. Они выбрали рыжие — «под цвет верблюдов», как пошутил сын. Кипучая дружба с Китаем выплеснулась в магазинные витрины. Появилось в продаже дамское белье из очень мягкого трикотажа, но фасона столь монашеского, что интересовались только пенсионерки. Продавались атласные тапочки без задников, с вышитыми на них цветами с термоса, но тапочки размеров по преимуществу китайских, отчего спрос был ограничен. В витринах лежали дивные веера: их тонкие пластинки выглядели, словно источенные жучком, но как искусно! Раскрывались веера павлиньими хвостами разного радиуса, но одинаково головокружительной красоты, и граждане толпились с восторгом у витрин: «Девушка, покажите, пожалуйста…» — и продавщицы с пресыщенными лицами неохотно вытаскивали красоту из витрины и раскрывали; да кому, скажите на милость, в западном портовом городе может понадобиться веер?!
