— Но вас же уже не существует, Сабина, — перебил я женщину. — Романов мог сделать с ней все что угодно.
— Кто это вам сказал? — Она надменно взглянула на меня. — Я сижу перед вами и, как мне помнится, завещания не оставляла.
— По закону принадлежащее вам недвижимое имущество наследует ваша дочь, — уточнил я. — Она вправе поступить с унаследованной собственностью так, как ей заблагорассудится.
— Между моей, так сказать, кончиной и их отъездом прошло слишком мало времени, — резонно возразила моя собеседница. — Романов сорвался с места, понимая, что вот-вот упустит шанс перебраться в Штаты. Не ломайте над этим голову, мой дорогой. Уехали так уехали, проживу и без них.
Мы постановили, что я возьму ключи от квартиры и немного приберу там перед ее возвращением в родное гнездо, после посижу над отчетом, а вечерком мы снова встретимся.
Дома я натянул старый тренировочный костюм и, свистнув Степана, поднялся на шестой.
Дверь тамбура открылась легко, но с замком двадцать четвертой пришлось-таки повозиться — еще во времена Зои Оглоблиной, моей несостоявшейся пастушки, этот замок казался мне слишком мудреным и в то же время ненадежным.
Пес, похоже, тоже нервничал и, вместо того чтобы спокойно ждать, взялся грозно рычать на опечатанную дверь Македонова.
Наконец мы вошли, я включил в прихожей свет, а Степан принялся обследовать помещение, как бы заново признавая его своим.
В квартире остался, как и ожидалось, беспорядок, и я подумал о правоте Сабины, высказавшей предположение, что Павлуша безумно спешил. Что-то удержало меня от того, чтобы пройти прямо в комнату пожилой дамы, и я начал с кухни.
Там было заметно чище. Вся посуда оказалась на месте. В ванной болтались несвежие полотенца, в плетеной корзине под раковиной громоздилось грязное белье. Отсутствовали все туалетные принадлежности, даже туалетная бумага, расчески и комнатные тапочки.
Я выдраил стиральным порошком ванну и раковину, подмел кухню, вымыл пол и двинулся со шваброй в прихожую, на ходу удовлетворенно оглядывая результаты своих усилий.
Сначала Степан ходил за мной по пятам, но вскоре ему это надоело, и он скрылся в комнате Сабины, оставив дверь открытой.
Я не без усилий привел в порядок большую комнату, которая носила явственно следы бесчинств Романова-младшего, а за ней и спальню, мимоходом фиксируя, какие вещи в наличии, — для доклада Сабине. Не зная, что там имелось до отъезда Романовых, я смог сделать единственный вывод из увиденного — взято лишь самое необходимое, иначе как было расценить наличие новых постельных принадлежностей в стенном шкафу, бухарского ковра на полу и живописи: не худшей копии натюрморта Сезанна. Не говоря уже о том, что мебель была на местах.
Ковер я пропылесосил, полы вымыл и, наконец собравшись с духом, двинулся в комнату Сабины. Там я сел на ее аккуратно покрытую потертым пледом узкую постель и закурил.
Во время моего единственного визита в ее жилище пледа этого я не приметил, зато сразу же понял, что книги и лучшие вещи Сабины полностью отсутствуют, будто не Романовы, а именно она отсюда выехала; на письменном столе в простенькой стеклянной вазе стояли увядшие гвоздики, тарелка с яблоком и засохшим ломтиком черного хлеба, а рядом — рюмка с бесцветной жидкостью. Я понюхал. Это была выдохшаяся водка.
Я встал и, жуя окурок, отнес цветы и поминальный харч в мусорное ведро.
Водку я выплеснул в унитаз, посуду вымыл, письменный стол протер сначала мокрой, затем сухой тряпкой. Степан умиротворенно посапывал под креслом.
Однако едва я принялся махать веником, как он вдруг с лаем сорвался с места и понесся к входной двери. Бросив веник, я пошел вслед за ним, решив, что прозвенел звонок. На этот счет на Степана можно было положиться. Распахнув дверь, я миновал тамбур и открыл вторую.
Коридор оказался пуст. Я повернулся в сердцах, чтобы обругать Степана, и мой взгляд скользнул по двери двадцать третьей. Пересохшая бумажная лента с печатью прокуратуры, символически заграждавшая вход в жилище Македонова, была разорвана, коврик перед дверью сдвинут, а по тому, как напряженно пес начал исследовать дверь соседней квартиры, я понял, что там до сих пор кто-то находится.
Загнав Степана обратно в двадцать четвертую, я бросился к себе на пятый и врубил приемник. «Клоп» оказался на высоте: я сразу узнал голос, не утративший за полгода в СИЗО характерных барственных интонаций. Правда, Македонов изредка сухо покашливал и, когда останавливался у окна, была явственно слышна специфическая одышка — как у людей, долгое время не выходивших на воздух. Вторым, несомненно, был Бакс — хозяин кафе «Вероника», кривозубая паршивая акула капитализма, с бандитскими наклонностями которой мне пришлось познакомиться довольно близко. К тому моменту, когда я включился, Македонов уламывал Бакса не торопиться с делом, так как ему жизненно необходима небольшая передышка.
— …И я говорю. Там заодно и отдохнете, — тянул бесстрастный голос хозяина кафе. Помнится, раньше они были на ты. — У меня прекрасные условия…
Затем голоса отдалились. Кто-то из них направился в кухню, оставшийся хлопнул дверцей бара и, по всей вероятности, придвинул журнальный столик ближе к креслам; еще какое-то время оба они молчали, но звук льющейся жидкости и позвякивание стекла о стекло были слышны отчетливо.
— Вы можете не курить? — наконец раздался голос Македонова. — Я только что перенес тяжелейший бронхит.
— Не могу, уважаемый Казимир Борисович, — невозмутимо возразил Бакс. — Это преступление — такой коньяк без сигареты. Включите кондиционер.
Я похолодел.
— В этом доме мне противно к чему-либо прикасаться, — брезгливо проговорил Македонов. — Черт с вами, травитесь. Все равно вытянет.
— Вы уже собрали вещи? — спросил Бакс.
— Да.
— Вы помните, что должны со мной рассчитаться за услуги адвоката?
— Естественно. Деньги необходимы вам сейчас?
— Нет. Это может подождать до вечера. Что вы намерены делать с квартирой? Продать?
— Зачем? — удивился Македонов. — Когда первая часть нашей операции будет завершена, я вернусь сюда, сделаю кое-какой ремонт и еще некоторое время поживу…
— Значит, вы согласны с моим планом побыть пару недель за городом, на моей даче, подышать свежим воздухом, подлечиться…
— То есть под постоянным надзором, — в тон ему продолжил Македонов. — А ваше заведение?
— Там есть кому управиться без меня… Ну что, едем?
— Погодите, я уберу посуду, — произнес Македонов.
— Бросьте, — сказал Бакс. — Что за чистоплюйство?
— Я хоть и провел по вашей вине эти полгода в камере, — надменно ответил Македонов, — но в свинью не превратился… Берите бутылку, если вам так уж понравился коньяк, с собой, но ради Бога пока не пейте. Вы же за рулем… — Эти слова Казимир Борисович произнес как бы издалека; раздался смешок Бакса и щелчок зажигалки. Я отчетливо вспомнил его большой рот с жестяными губами, постоянно сжимавшими сигарету, и огонек зажигалки «Зиппо».
На пятнадцатой затяжке курившего Македонов вернулся в комнату и сказал:
— Я готов. Еще секунду — вынесу пепельницу. Не хочу этого делать через две недели…
— А вы стали болезненно чистоплотны в заключении, — усмехнулся Бакс.
— Всегда таким был, — отрезал Македонов, затем послышалось его отдаленное покашливание.
Через полминуты дверь за ними закрылась, «клоп» автоматически отключился в тишине, а я выглянул в окно кухни, выходившее на проспект.
Кремовый «БМВ» гражданина Баксанова как раз миновал троллейбусную остановку и набирал скорость. Возвращаясь в двадцать четвертую, я прихватил с собой ломтик сыра — и не напрасно. Степан даже не появился в прихожей, смертельно обидевшись на меня за внезапное исчезновение.
Я обнаружил его лежащим на Сабининой постели носом к стене. На мои льстивые призывы он даже ухом не повел, тогда я присел рядом и погладил его по голове.
— Степан, не стоит, — сказал я. — Пойми — оперативная необходимость.
Пес, не шевелясь, засопел. И тогда я спросил:
— Сыру хочешь, что ли? Ответом было молчание.
— Ну и черт с тобой! — в сердцах воскликнул я, снова хватаясь за веник.
— У меня еще дел по горло, а ты тут с сантиментами!
Пока я ходил за шваброй, Степан успел переместиться в дряхлое кресло и, свернувшись клубком, якобы уснул. Я молча вымыл пол, покурил на кухне и встал на пороге, помахивая поводком.
— Степан, ко мне! — скомандовал я. — Гулять! Упрямое животное не шелохнулось. Я вздохнул и опустился перед креслом на колени.
— Ну прости уж меня, голубчик, — проканючил я. — Больше не буду.
Хочешь сыру?
Пес нехотя поднялся и сел в кресле. Неприлично суетясь, я подал угощение. Времени у меня было в обрез.
Степан хлопнул пастью и снова лег, но уже мордой ко мне. Я торопливо застегнул ошейник и поволок его за собой. Ощущение было такое же, как если бы я тащил за собой ракетный крейсер «Петр Великий».
