Офицер проводил в купе, Колчак сидел у письменного стола и писал что-то, на секретере стояла фотография молодой женщины в тюрбане, женщина смотрела в объектив и едва заметно улыбалась. Обратил внимание: адмирал в непривычном френче хаки и таких же брюках в сапоги, на груди Георгиевский крест. Пристальный взгляд светло-серых глаз сразу же потеплел, понял: Колчак вспомнил, узнал.
Господи, как мало времени… Но договориться надобно именно сейчас, кто знает — позже заботы, веяния, влияния, все может измениться.
— Ваше превосходительство, полковник Дебольцов по поручению группы офицеров.
Улыбнулся:
— Рад видеть вас в добром здравии, Алексей Александрович. Меня предупредили. Итак?
— Прежде, нежели я выполню данное мне поручение, — начал Дебольцов, — я полагаю себя обязанным известить вас об обстоятельствах трагических. Зачинатели Добровольческого движения Алексеев и Корнилов — мертвы. Над трупом Лавра Георгиевича большевики поиздевались всласть. Могила утрачена. Оба генерала — честные люди, но — заблудившиеся, как мне представляется…
— В чем же?
— В бессмыслице, ваше превосходительство. Нынче считается неприличным почитать Государя и трехсотлетнюю историю правящей династии. Но дело не в этом. В ночь на 17 июля сего года Семья и слуги перебиты самым безжалостным образом в подвале дома инженера Ипатьева в Екатеринбурге.
Колчак встал, над секретером висела икона Знамения Пресвятой Богородицы, произнес, перекрестившись: «Со святыми упокой, Господи, души убиенных рабов Твоих…»
— Где… тела? Должны быть достойные похороны.
— Невозможно. Большевики скрыли следы преступления.
— Что ж… наступает новое, невиданное время. Когда обыкновенные человеческие чувства утрачены и вера поколеблена, и властвует бессмысленная жестокость… Полковник, я не знаю, как сложится моя судьба здесь и смогу ли оказать вам поддержку, но… Это страшное дело должно быть расследовано. Тела — найдены и преданы земле. Теперь извольте о деле, которое привело вас сюда. И благоволите сесть.
— Слушаюсь. — Сел, закурил — предложение сесть традиционно означало разрешение называть старшего по имени-отчеству и курить без дополнительной просьбы.
— Позвольте, Александр Васильевич, обрисовать картину. Власть в стране принадлежит клике Ульянова. Разрозненные социалистическо-эсеровско-меньшевистские правительства — где бы они ни находились, признать реальной властью никак нельзя.
— Хорошо, я согласен. И что же?
— Предположим, победит Ленин. Что тогда — подпольная борьба? Это удел крыс. Порядочные люди не станут сражаться в подвалах, и кровь, пролитая нами, чтобы исподтишка сбросить, — бессмысленна. Только честный бой Христа и Антихриста, Александр Васильевич, у нас должен быть Армагеддон.
— Но если победят «правительства», как вы изволили выразиться…
— Вы видите разницу? Большевики, меньшевики… Одного поля ягода. Все равно всем все поровну, словоблудие и мрак, и, в конце концов, не все ли равно — с какой помойки получать отбросы?
— Как это изменить?
— Восстановить легитимную власть. Государя.
— Но идея бесконечно скомпрометирована. Нас не поймут, не поддержат.
— Научимся делом доказывать свою состоятельность. Научимся убеждать и переубеждать. Если мы сумеем миновать барьер всеобщего неприятия, — я ведь знаю, что Шульгин убежден: монархия изжила себя, она не может возвратиться, — мы вернем Россию в естественное состояние. Это надобно сделать, Александр Васильевич, вопреки всему и несмотря ни на что!
— За всем, что вы говорите, вырисовывается очень определенная вещь, полковник… Диктатура.
— Диктатура диктатуре рознь, согласитесь. Одно дело — резать и обжираться, другое — стремиться к истине. В городе — офицерский отряд войскового старшины Красильникова. Части коменданта города полковника Волкова. Есть и другие. Пока нам нужно ваше принципиальное согласие.
— Хорошо. Но я должен осмотреться, побывать на фронте, встретиться с чехами. Там решим, Алексей Александрович… — Взял фотографию. — Это Анна Васильевна Тимирева. Я очень прошу вас: не раскрывая, не посвящая и не объясняя — прикажите искать. Мне кажется, Анна должна быть где-то здесь, совсем близко…
Дебольцов вгляделся: платье с бусами, высокий боярский воротник, тюрбан, а под ним, в свету, лицо — странное, с нервными ноздрями, страдальческим изломом губ, но все равно — доброе и красивое.
Когда уезжали с Корочкиным в завод — отправление задерживалось, потом пришел поезд, из него вышли какие-то люди и, кажется, эта самая женщина. За ней шла горничная с баулом и мешком; только вот головной убор был другим: шляпа с огромными полями, затенявшими лоб и глаза…
— Мне кажется, я смогу вам помочь…
* * *
Но осень миновала, и лег снег, а сведений о Тимиревой у него не было. Если тогда, на перроне, действительно промелькнула она — тогда куда же делась, ведь город был не столь велик, чтобы раствориться в нем без остатка.
Однажды утром младший офицер, доложив об обычных происках местной большевистской пропаганды: листовках, слухах, ограблении ссудной кассы, — положил на стол копию фотографии и сказал, что женщина эта работает в мастерской по пошиву белья для армии.
— Как вам удалось? — обрадовался Дебольцов.
— О, господин полковник, просто все… Девица из этой мастерской услаждает мои холостяцкие вечера, фото лежало на буфете, увидела и кричит: «Да ведь это мадам Анна!» «Мадам» — заметьте, и я понял, что попал в точку.
«Неисповедимы пути и методы контрразведки», — подумал Дебольцов.
Между тем все было готово в главном: верные войсковые части и офицеры ожидали сигнала, батальон государственной охраны нейтрализовали обещаниями и угрозами. Да и сами офицеры батальона понимали отчетливо: власть, представляемая и направляемая бессмысленной интеллигенцией, скомпрометировала себя и кончилась. Решили не препятствовать. Вечером Дебольцов поехал к Колчаку и объявил готовность. Колчак долго смотрел в одну точку, потом сказал: «С Богом, полковник. Другого пути и вправду нет». Момент был захватывающий — шутка ли, изменится судьба Сибири и Дальнего Востока, и значит — всей России. В сочувствии и споспешествовании сильной сибирской власти со стороны Деникина, Юденича и прочих командующих антибольшевистскими фронтами Дебольцов ни минуты не сомневался: когда во главе движения появляется личность, не менее, а может быть, и более значимая, нежели у противника, — тогда Белое дело (а оно теперь было воистину белым, монархическим — не сомневался) неизбежно должно одержать победу, оно просто-напросто обречено на нее.
