— Следующий спектакль, Давид Моисеевич, должен быть не агиткой, как о Петре, а более тонко внушать наши идеи. Мне представляется, что серия о жизнях товарищей Маркса, Энгельса, Ленина и Троцкого раскроет человечеству необходимость решительных перемен!
— Так, так… — отвечал Татлин. Он брился, склонившись к настольному зеркальцу.
— Но это не все. Все мы знаем, какую огромную роль сыграл в жизни товарища Ленина товарищ Крупский.
— Кто? — Татлин перестал бриться. — А… кто это, Пытин?
— Ну как? Это тот, кто всегда рядом с товарищем Лениным. Самый близкий ему человек. В газетах как пишут? «Крупский, Крупский, Крупский!»
— Рядом с Лениным — Крупская, ты понял?
— Женщина… — обреченно произнес Пытин. — Это так обыкновенно. Я не знал, что товарищ Крупский — женщина… Но все равно: Крупский… То бишь — Крупская и Ленин! Название сногсшибательное! Фиирия!
Новожилов вошел именно на этом странном слове.
— Феерия, Пытин, — мрачно сказал. — Вы уже научились правильно говорить… — Логики в его словах не было, но ведь не разъяснять пришел.
— А знаете, Пытин, у меня такое ощущение, — продолжал Новожилов, — что вы давно уже поняли: жизнь нельзя исправить силой оружия. Только силой слова. Только улучшением нравов, Пытин, ибо такие изменения суть долговечны. Но значит, вы понимаете, что Ленин — палач России, что он погубил ее. Навсегда.
До этих совершенно неуместных слов Татлин терпеливо слушал. Но — «навсегда»… Нет. Большевик таких понятий не приемлет.
— Где значок краскома, комполка? — Татлин уже наслаждался предстоящей расправой с Новожиловым — пробил час. — Звездочка где? Рэволюцьию предал, мерзавец, да тебе…
Не договорил комиссар… Выстрелы опрокинули, даже добриться не успел. На рубахе расплывались кровавые пятна. Но еще успел выговорить, правда, давился и понять было трудно: «Как… же… без… ме… ня…»
Пытина трясло, Новожилов убрал револьвер в кобуру, сказал сочувственно:
— Это Татлин в том смысле, что мировая революция теперь обойдется без него.
— А… как же? Как же? — частил Пытин. — Нельзя…
— Чего же «нельзя»? Да ты успокойся, не будет мировой революции, никогда! — Новожилов скрылся в дверях.
А у татлинского вагона дежурные охраны травили истории:
— Выходит товарищ Троцкий, бородка вьется, глаз сияет, сам трясется весь. Я, говорит, да товарищ Ленин, говорит, умрем, говорит, все вместе за то, чтобы работники и работницы всех стран слились в единой радости!
Выскочил Пытин, он, видимо, тронулся немного умом, потому что кричал радостно и руками размахивал как ветряная мельница:
— Товарищи! Петра убили! Ну, фальшивого! Ну, комиссара нашего, мать его так! Свободны мы отныне, все свободны!
Рассказчик мгновенно поймал в прицел пулемета две удаляющиеся конные фигуры и нажал гашетку. Левая рухнула и осталась недвижима. И разнесся над лесом, и полем, и железной дорогой судорожный животный крик: «Са-а-ш-ка-а…»
Глава 6
После возвращения в Омск в жизни Дебольцова наступило затишье. Особой работы в контрразведке не было — изучал и сортировал для доклада правительству агитлитературу большевиков. Все это было скучно и бездарно: «Переходите на нашу сторону… Кровопийцы… Помещики и капиталисты… Царские генералы стремятся восстановить монархию…» Этот последний довод большевистского агитпропа вначале забавлял абсолютным вымыслом: на пяти фронтах Гражданской ни один из командующих даже в мыслях или замыслах — реальных, конечно, — не держал подобное. Злобный поклеп, отъявленная пропаганда, но однажды, прочитав в очередном циркуляре московских умельцев очередную ахинею, — задумался. Спросил себя: что же в основе нашей борьбы? Там, у Деникина — принцип непредрешенства, импотенция. Здесь? Те же социалистические мечты о всеобщем счастье в России, только на свой, эсеровско-меньшевистский манер. Пустота, — думал, — путь в никуда… Но вспомнил о разговоре с Каппелем — в Казани, о том, что Каппель предложил встретиться и обсудить проблемы диктатуры с Волковым и Красильниковым, и решил: как только и если, конечно, Колчак окажется в пределах досягаемости — незамедлительно искать встречи с ним. Путь мог быть только один: восстановление монархии. При всей дикости подобных планов, неисполнимости их — вполне очевидной, впрочем, все равно — Дебольцов верил: это единственное. Надо только преодолеть инерцию, не колебаться, делать дело. Белое. Его смысл и цель — корона Российской империи. Это трудно. В конце концов, общественное мнение похоронило царя, принцип монархии, свидетельства тому очевидны: газеты России на территории правительств, враждебных большевикам, практически никогда не писали о трагедии Семьи. Ни после ареста, высылки, ни даже после их гибели. Так, ерунду…
Вернулся поздно — жил в гостиничном номере, мысли одолевали тяжкие — ничего не знал о судьбе брата, Нади. Милая девочка с прекрасными голубыми глазами. Когда ее взгляд, не задумчивый, не печальный — благодарный, — останавливался на нем, на его лице, вдруг ловил себя на мысли, что земля начинает уходить из-под ног… Как кратка была их встреча…
Собирался лечь спать. Номер был двухкомнатный, спальня и гостиная. Как это бывало всегда — подошел к иконе Иверской (старая, фамильная пропала — нашел ее подобие в иконной лавке, принес и повесил в спальне). Молился как всегда: «Воскресый из мертвых, Христос, истинный Бог наш…» О здравии брата и Фирса. О Наде. О ближних и дальних друзьях. И всех добрых и достойных — о ниспослании им любви и мира. И несчастной стране — успокоения, умирения. И вдруг…
То был звук странный, знакомый. «Крутится, вертится…» — играла гармошка, совсем рядом плыли звуки, они манили, звали, даже требовали — иди. Не теряй времени. Ты должен…
И, подчиняясь этому зову, шагнул к шторам, отделявшим спальню от гостиной, — мелодия стала явственнее, — потом откинул полог и вошел.
Было такое ощущение, что гармонист сидит за столом — Алексей даже перекрестился, чтобы сбросить наваждение. Медленно, не поворачивая головы, двинулся вдоль комнаты и увидел двоих: справа сидел и едва заметно улыбался товарищ Плюнин — в подтяжках, как тогда, на хуторе, слева — парень, которого пристрелил: во лбу запеклась черная дыра. Повернул голову: у входа стоял Аристарх в длинном халате — том самом, в котором встретил некогда
