…За спиной, со стороны полубака, послышались шаги.
— Ого-о! — раздалось через минуту. — Я вижу, у тебя богатый улов. — Это был сменщик — Савин.
— Тише, не спугни, — сказал Гайда, поднимаясь. Не сразу оторвав взгляд от птиц, он боком обошел уложенный поврежденный трал, медленно, грузно ступая, побрел в каюту. И там, укрывшись с головой, мгновенно провалился в какую-то тягучую, густую мглу. Но вряд ли это был сон. Скорее всего, так — тяжелое полузабытье. Ему мерещились огромные, с гулом проносящиеся над головой волны, временами приоткрывающие небо и ниточку журавлей, то исчезающую, то появляющуюся вновь из клочьев тающего тумана. Когда дремота оставила его, он сел, пытаясь сообразить, сколько прошло времени с тех пор, как он сменился. Захотелось глотнуть холодного чистого воздуха.
Поднимаясь по крутому трапу, Гайда улыбнулся, вспомнив о журавлях. Небо стало гладким, ветер утих совсем. В том месте, где были журавли, теперь лежала аккуратно уложенная бухта толстого сырого каната. Подойдя поближе, Гайда увидел под ногами серые пушистые перья. Склеившиеся, они пристыли к палубе, застряли между витков каната. Наклонившись, Гайда увидел под перьями капли густой темной крови.
В два прыжка он миновал оба пролета гулкого трапа. Остановился у двери кают-компании. Она почему-то не подавалась. Метнулся вправо — к кубрику. Толкнул первую попавшуюся дверь. До тошноты резко и приторно ударило навстречу запахом жареного мяса. Увидел ухмыляющегося Савина. Тот призывно махал рукой, приглашая входить. Рядом был еще кто-то. Но Гайда не видел ничего, кроме Яшки Савина, его расплывшегося в улыбке лица, почти сросшихся бровей, карих влажных глаз. Вот лицо оказалось совсем близко. И тогда он ударил. Ударил сильно, исступленно. Заломило спружинившее предплечье. Он ударил еще и еще, пока чьи-то могучие руки не отбросили его назад, ке заломили локтей, прижимая его, вдавливая в стену…
По узкой тропинке уходил матрос в сопки. Шел медленно, нехотя. За спиной у него оставалось море. Серое, угрюмое, гулко стучавшее в каменистый берег у пирса. Матрос не оглядывался назад. Он был списан с судна и понимал, что назад пути быть не может. Слишком тяжким был его проступок.
Всякие судьбы у моряков. Иных, казалось совсем падших, безнадежных, воскрешало море. Или тоска по нему. Они честно работали на берегу и возвращались на судно. Но вряд ли найдется капитан, который бы рискнул взять на борт матроса, поднявшего руку на товарища на судне, где столько бесконечных суток люди находятся лицом к лицу лишь друг с другом, где волны и стихия — единственные свидетели их привязанности или ненависти. Матрос понимал это и не роптал. Он хорошо знал законы моря.
ПЕРВОЕ СЛОВО
Я плохо помню войну, мал еще был, несмышлен. Но конец ее, в особенности последняя весна, запомнилась четко.
Помню, как дружно она тогда наступила, забурлила ручьями, загремела ранними грозами. Через улицу неслись потоки воды, скатываясь за околицей в овраг. По полю убегала к темнеющему лесу неширокая колея. Из бурого санного следа сочилась вода. Над развороченным снарядом куполом церкви кружились галки, тревожно крича зычным своим весенним криком. А мимо маленькой станции по-прежнему проносились эшелоны. Теперь уже в основном назад, на восток. Как и раньше, они выстукивали дробь на стыках, громыхая вчера еще смертельным грузом.
Возле станции косяками собирались мальчишки. И как прежде, махали вслед уносящимся вдаль поездам. Затем убегали к реке, к прибрежным ветлам. Это были дети войны. И играли они в военные игры. А в перерывах между «боями» охотились с рогатками на воробьев, сбивали с деревьев тощих галок. И потом долго пировали на огородах возле костров из прошлогодней ботвы. И там, на задах, за избами, дрожал над подогретой землей воздух.
Я был среди этих мальчишек, и память охотно ведет меня теперь по кочкам, лужам и закоулкам моего голодного, босого детства.
…Я слышу, как протяжно скрипит колодезный журавль. Вода, выплескиваясь через края помятого сбоку ведра, стекает на отбеленные доски и по ледяной корке бежит вниз, к земле. Молодая сухощавая женщина медленно идет к дому с коромыслом на плече. И кажется, что вместе с ношей она несет нелегкую свою думу. Она идет плавно и прямо, слегка заведя в сторону левую часть коромысла. Так же не спеша она поднимается по ступеням крыльца, наклонившись, ставит на скамью одно ведро, потом, повернувшись другой стороной, второе. Открывает дверь, а у порога, потеряв равновесие, шлепается на пол белоголовый мальчишка. На вид ему года полтора, не больше. Мать, подхватив его на руки, бережно переносит в угол комнаты. Посидев минуту-другую на коврике из разноцветных лоскутов, паренек маленькими неровными шагами добирается до старинного громоздкого буфета, бог весть как попавшего в эту слишком негородскую комнату. Он царапает, толкает нижние створки буфета и, точно принюхиваясь к чему-то, пытается заглянуть внутрь. Мать водворяет его на место, подкладывая игрушки: безногую куклу, сосновые шишки, желтеющие латунью стреляные гильзы. Мальчишка морщится, отталкивает от себя игрушки, вот-вот готовый заплакать. Мать высыпает перед ним горсть пуговиц, и он, забывшись на минуту, перебирает их, развозя в разные стороны по полу. Но вот он уже опять у шкафа. И крохотные тонкие руки скользят по дверцам. Дверцы не подаются, мальчуган, всхлипывая, что-то лепечет. Мать, снова пытаясь увести его, прислушивается. Из невнятного лопотания, из журчащих звуков складывается вдруг нечто почти членораздельное и понятное.
— И-леба, леба, ле-еба… — не просит, а требует ребенок.
— Миленький ты мой, надо же… хлеба… — женщина опускается на пол передним. — Заговорил ведь, ей-ей, заговорил!.. Вот бы папка услышал, вот бы… — Она подхватывает его на руки, отходит к окну, вновь возвращается назад, нащупывает что-то одной рукой на верхней полке буфета, что-то ищет. Может быть, корочку хлеба или кусочек жмыха… Колобом звали его тогда, колобком. Вкусный был, сладкий, наверное, вкуснее теперешних пряников.
А за окном падают вниз, скатываясь с крыши, тяжелые капли. Насвистывают птицы, шумят, бормочут что-то на бегу стремительные ручьи. Все наполнено радостным и счастливым гулом той далекой, незабываемой победной весны.
В ТЕАТРАЛЬНОМ ПРОЕЗДЕ
Из чеховских пьес мне больше всего по сердцу «Дядя Ваня». Чем объяснить такое пристрастие — нелегко сказать, да и не в этом дело. С «Дядей Ваней» я встречался не раз в жизни в различных театрах страны, а вот сегодня, уже сорокалетний и поседевший, не смог пройти мимо подъезда МХАТа, нашего старого МХАТа, что в проезде Художественного театра, а не на Тверском. И снова я был счастлив, как после встречи с чем-то прекрасным и мудрым.
После спектакля людным, сразу ставшим тесным проездом выхожу на улицу Горького и медленно спускаюсь вниз к площади. Предновогодняя Москва сияет радужным, матовым светом и кажется помолодевшей. Под ноги лениво опускается редкий снег и тут же тает на мостовой. В ушах еще звучат голоса актеров, давно знакомые реплики… Выхожу на мокрую брусчатку площади. Звонят куранты. Машинально считаю удары…
…Когда думаешь о давнем, далеком, прежде всего вспоминаешь запахи. Мне думается, свои запахи имеет каждое время жизни. Детство… Запах замороженного белья, принесенного на ночь в комнату, сосновых смолистых поленьев, сложенных у печи, керосиновой лампы. И только потом видишь сами предметы: тусклую лампу-семилинейку, горячую печку-голландку с чугунной узорчатой заслонкой, черный диск репродуктора над столом. Радио! Детская страсть и беда. И, кроме книг — единственная отрада, единственное «зрелище». О кино тогда и не приходилось мечтать. Это были сороковые, нелегкие послевоенные годы.
Трудно передать то детское наслаждение, когда под завывание многодневной пурги удавалось вечерами слушать Москву. Всегда казалось, что ты совершенно один посреди разгулявшейся стихии, и только подрагивающий неверный свет маленькой лампы да этот темный живой круг на стене возвращают сознание к очагу, к теплу.
По четвергам давали передачи «Театр у микрофона». Пожалуй, это был самый счастливый день недели, который я начинал ждать уже с пятницы. Боже мой! Какие довелось «увидеть» тогда спектакли! Весь репертуар Островского, Толстого, Горького, Чехова — с Яблочкиной, Тарасовой, Книппер-Чеховой, Тархановым, Топорковым, Качаловым…
Мы жили в дальнем заволжском селе, в стороне от станций и железных дорог. Не всегда было в доме электричество: нередко портилась линия или движок — и тогда приходилось по месяцу и больше сидеть при керосиновой лампе. Все это можно было как-то пережить, перетерпеть. Но когда умолкало радио…
Один из таких вечеров мне запомнился особенно. Передавали «Дядю Ваню». Настолько зримо я видел сад, самовар под деревьями, веранду, что казалось, ступи шаг, протяни руку — и заденешь спинку плетеного кресла, прикоснешься к бахроме старинной скатерти. Затаив дыхание я слушал дядю Ваню и доктора Астрова. И вдруг… посреди фразы голос дяди Вани оборвался на полуслове, замолчало радио, после паузы треснуло еще два-три раза обрывками слов и умолкло совсем.
