а) внезапны и быстры: человѣкъ мгновенно, божественною силою, переносится изъ страны чувственной въ духовную,
б) столь сладостны для ума и сердца, что человѣкъ, если бы это зависѣло отъ его воли, никогда не разлучался бы съ ними,
с) способны до такой степени восторгать духъ нашъ, что онъ какъ-бы вовсе отдѣляется отъ тѣла, забываетъ его, вслѣдствіе чего дѣлается оно тогда безчувственнымъ и какъ бы мертвымъ. „Егда бываетъ неизреченное видѣніе, говоритъ св. Исаакъ Сиринъ, перестанутъ тогда уста и языкъ и сердце, иже помысломъ хранитель, и умъ чувствомъ кормникъ, и мысль скоро летящая: и не ктому имать мысль молитву, ни движеніе, ни самовластіе, но наставленіемъ наставляется силою иною и плѣненіемъ содержится въ часъ онъ, и бываетъ въ непостижимѣхъ вещехъ, идѣже не вѣсть, ни хотѣніе имать чего и въ изступленіи бываетъ, и по словеси апостолову, аще въ тѣлѣ, или внѣ тѣла – не вѣсть". Въ другомъ мѣстѣ: „внегда дѣйствомъ духовнымъ движется душа къ онымъ Божественнымъ и подобно Божеству, уставлена будетъ непостижимымъ соединеніемъ, и просвѣтится лучею высокаго свѣта въ своихъ движеніяхъ; и егда сподобится умъ почувствовати будущаго блаженства, и себе забываетъ и всѣхъ сущихъ здѣ, и не ктому взимаетъ движеніе въ чемъ, но пребываетъ внѣ хотѣнія въ мысли безплотныхъ, въ яже убо не повелѣна быша чувства сказати, то вжизается въ тебѣ радость, умолчающая языкъ неуподобленіи пищи его. Кипитъ изъ сердца сладость нѣкая, и привлачитъ человѣка всего изъ всего неощутнѣ, на время и время; нападаетъ на все тѣло пища нѣкая и радованіе, якоже плотскій языкъ не можетъ изрещи сія, дондеже вся земная пепелъ и уметы вмѣнитъ въ памяти сей, и егда найдетъ человѣку она пища, сице непщуетъ сицевый въ онъ часъ, яко нѣсть ино что небесное царство, точію се. И аще не бы Богъ предѣлъ положилъ въ животѣ семъ таковымъ вещемъ, не имѣлъ бы человѣкъ изыти оттуда отъ видѣнія ихъ дивнаго. Но сія суть неизреченна, не неизглаголанна и страшна, якоже глаголетъ Симеонъ, Новый богословъ. Воистину страшна и паче слова. Зрю свѣтъ, его же міръ не имать, посредѣ келліи на одрѣ сѣдя; внутрь себя зрю Творца міру, Который на небеси будучи, и въ сердцѣ моемъ есть, здѣ и тамо зритъ ми ся, и бесѣдую, и люблю, и ямъ питая ся добрѣ единымъ Боговидѣніемъ, и съединився ему, небеса превосхожу. И сіе вѣмъ извѣстно и истинно. Гдѣ же тогда тѣло, не вѣмъ” [DCCXLII]. Причина, отчего при такихъ видѣніяхъ человѣку кажется, что онъ переносится куда-то, не зная, въ тѣлѣ, или кромѣ тѣла, скрывается въ измѣненіи состоянія созерцающаго. Внезапное, быстрое измѣненіе естественнаго состоянія, мгновенный переходъ изъ чувственной страны въ духовную, созерцаніе невѣдомыхъ предметовъ, которыхъ красота невыразима, чѣмъ другимъ можетъ показаться, какъ не перенесеніемъ въ прекрасный міръ? а быстрая смѣна сверхъестественнаго состоянія, незамѣтный переходъ отъ духовнаго къ чувственному, мгновенное сокрытіе неизреченной красоты, чѣмъ другимъ можетъ показаться, какъ не снисшествіемъ изъ прекраснаго міра? Во время такихъ видѣній духъ необходимо долженъ былъ раскрыться (этимъ легко объясняется разность повѣствованій о раѣ и небѣ въ жизнеописаніяхъ святыхъ. Святые видѣли рай по степени раскрытія духовной способности и ослабленія союза души съ тѣломъ, такъ какъ по замѣчанію Премудраго „тѣло тлѣнное отягощаетъ душу, и земное жилище обременяетъ умъ и не попускаетъ ему возноситься въ свойственную область духовъ" [DCCXLIII]. Отсюда, находящемуся въ сверхъестественномъ состояніи человѣку и потомъ пришедшему въ себя, естественнѣе подумать, что тѣла съ нимъ не было, нежели, что онъ находился въ тѣлѣ. Если же такъ, если человѣкъ, находясь въ тѣлѣ, безъ всякой перемѣны мѣста (какъ видно изъ словъ св. Андрея: „проснувшись, очутился я на том самом месте, где находился ранее, лежащим в углу. И удивлялся я тому, где я был во время видения, и тому, что сподобился видеть." [DCCXLIV], можетъ быть восхищенъ до слышанія неизреченныхъ глаголовъ, и не сознавать, въ тѣлѣ-ли онъ тогда находится, или кромѣ тѣла, то можно и, кажется, должно думать, что и св. Андрей, во время сообщенія съ горнимъ міромъ, находился въ сверхъестественномъ состояніи духа, т. е. душа его раскрылась въ это время для духовнаго міра до возможной степени раскрытія въ тѣлѣ, такъ что узы, соединявшія ее съ тѣломъ, какъ бы вовсе уничтожились, прервались. Значитъ, св. Андрей во время восхищенія былъ въ тѣлѣ, такъ сказать, кромѣ тѣла, былъ весь въ духѣ, а духъ весь въ Богѣ.
Св. Андрей юродивый выражаетъ сущность полученнаго имъ откровенія въ раю въ слѣдующихъ словахъ: „слышахъ же премилосердаго Творца моего, пресладкими и пречистыми своими усты, три словеса Божественная изрекшаго ко мнѣ, коихъ св. Андрей не восхотѣ явити". Можно думать, что св. Андрей восхищенъ былъ въ рай, или до третьяго неба, не столько для слуха, сколько для зрѣнія. Это было прямое видѣніе; св. Андрею позволено было въ этомъ восхищеніи, такъ сказать, заглянуть въ блаженное жилище духовъ и праведныхъ душъ, – посмотрѣть на ихъ состояніе, на занятія [30], на предметы ихъ окружающіе, на взаимныя отношенія, вообще, если можно такъ выразиться, на ихъ небесный бытъ. Такъ, св. Андрею позволено было вознестись духомъ въ блаженное мѣстопребываніе небожителей, взглянуть на убранство и красоту небеснаго свода, отъ дивнаго созерцанія которой никогда не согласился бы оторваться созерцающій, по словамъ преп. Нила Сорскаго [DCCXLV], если бы только это было въ его волѣ, и если бы Богъ не положилъ предѣла таковымъ видѣніямъ. Но отчего св. Андрей не хотѣлъ сказать, что ему говорилъ Іисусъ Христосъ? отъ того, должно быть, что, находясь въ состояніи сверхъестественномъ, онъ слышалъ эти слова и имѣлъ видѣніе, а когда закрылся отъ него духовный міръ, то въ немъ осталось впечатлѣніе высокое: отъ умаленія и сознанія своего окаянства, трепета и ужаса, охватившихъ его при воспоминаніи о семъ, онъ и „не восхотѣ явити" сказанныхъ ему Іисусомъ Христомъ трехъ словъ.
Въ чемъ нравственный смыслъ разбираемаго видѣнія? для чего оно нужно было св. Андрею? а для того, чтобы укрѣпить его въ подвигѣ юродства, который съ начала пріятія его и до конца былъ устланъ терніями. Видѣніе и слова Христа были, такъ сказать, опорою для св. Андрея въ его трудномъ подвижничествѣ „да утѣшится здѣ на время", какъ разсказывалъ св. Андрей въ началѣ видѣнія [DCCXLVI].
Безъ нравственной высшей поддержки человѣкъ, сколько бы ни были велики силы его духа, не устоитъ никогда противъ безпрестанно вооружающихся на него бурь и смятеній и падетъ подъ ихъ тягостью. Св. Андрей въ своей многоскорбной жизни только въ Богѣ и могъ находить себѣ утѣшеніе; на землѣ же онъ былъ почитаемъ, „яко юродъ"; къ Нему то онъ мысленно и переносился въ горькія минуты своей жизни. Послѣ чего горести его растворялись сладостью, и изнемогавшій духъ воодушевлялся новою силою: „ даже и теперь, при воспоминании о том видении, говорилъ св. Андрей, преисполняюсь неизреченною радостью” [DCCXLVII].
ГЛАВА X Разборъ возраженій противъ цѣлесообразности „юродcтва". Значеніе „юродства", какъ высшаго самоотверженія. Заключеніе.
Намъ остается еще разобраться въ тѣхъ возраженіяхъ и недоумѣніяхъ. – которыя вызываетъ и можетъ вызывать „юродство" о Христѣ въ малопонимающихъ сущность этого подвига. Возраженія эти касаются прежде всего „юродства", какъ явленія страннаго, непонятнаго, соблазнительнаго. Подобныя возраженія вызываются при поверхностномъ знакомствѣ съ жизнію св. юродивыхъ у интеллигентнаго человѣка, и притомъ, слишкомъ далекаго отъ той среды, отъ той жизни, какую рисуютъ Четьи-Минеи. Думается, что такому человѣку необходимо напомнить, прежде всего, что понятія – „странный", „грубый" – слишкомъ широкія понятія, объемъ и содержаніе которыхъ необходимо съузить, когда мы начинаемъ разбирать поведеніе и жизнь лицъ иной среды, другого времени и, наконецъ, иного направленія. Нравы и обычаи различны въ разныхъ классахъ общества и мѣняются съ годами. Безспорно для всякаго, что человѣкъ высшаго круга, вращающійся въ сферахъ сложныхъ и утонченныхъ взаимоотношеній между людьми, найдетъ много очень наивнаго въ жизни нашихъ прямодушныхъ и простыхъ крестьянъ. Не менѣе очевидно и то, что нынѣшнее время, – время утонченной вѣжливости и приличій, – далеко ушло отъ старины, и современный человѣкъ уже начинаетъ стыдиться исполнять многіе даже изъ добрыхъ и естественныхъ обычаевъ ея; его щекотитъ то, къ чему былъ равнодушенъ или даже, чѣмъ дорожилъ его предокъ. Но, кажется, всего болѣе можетъ отдѣлять одного человѣка отъ другого рознь въ мысляхъ, чувствахъ, словомъ, въ направленіи всей духовной жизни.
Когда эта рознь обнаруживается между тѣмъ, что принято всѣми въ обществѣ, какъ здоровое трезвое, и взглядами отдѣльнаго человѣка, не желающаго подчиняться общественной логикѣ, – то послѣдній является оригиналомъ, эксцентричнымъ. По сложившимся условіямъ людской, общественной жизни, насквозь пропитанной явною и скрытною ложью и неправдой, попасть въ чинъ юродиваго самое легкое дѣло. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ рѣшиться только говорить всѣмъ и всегда правду безъ прикрасъ, безъ лицемѣрія и лести, стоитъ не дозволять себѣ ни одного изъ тѣхъ лживо-гнилыхъ словъ, которыми покрываютъ себя часто неискренность, обманъ и даже вражда, чтобы тотчасъ же прослыть за идіота, юродиваго. Герои Достоевскаго – Левъ Николаевичъ Мышкинъ и Алексѣй Ѳедоровичъ Карамазовъ („Идіотъ" и „Братья Карамазовы") разсуждаютъ и дѣйствуютъ не по логикѣ окружающаго ихъ общества, а потому и являются странными.
