военных действий в Европе, — собственно, никакого постиндустриального общества не существует. Если либеральная демократия служила идеологическим и институциональным противовесом реальному развитому социализму, то постиндустриализм и постмодернизм должны были играть роль альтернативы утопическим идеям коммунизма. Ведь в постиндустриальном обществе уже решены все вопросы по удовлетворению всех потребностей, обеспечиваемых производством, которое «автоматично» и «невидимо». Люди должны заниматься (так и хочется сказать «производством») лишь увеличением массы и качества информации и знаний, а также свободным следованием своим наклонностям и представлениям.
Экономическая реальность, впрочем, совсем иная. Производство никуда не делось, оно просто вынесено в другие страны — нео-колонии (например, из США в Азию), или в нём заняты иммигранты-рабы из других стран — всё тот же пролетариат. Людям по-прежнему нужны пища, лекарства, одежда, жильё, транспорт, жизненное пространство, а не только членство в социальных сетях и компьютерные игры. Мировой гегемон всё это не производит, а присваивает. Поэтому у гегемона — «постиндустриальное» общество. Но при этом нет никакого «опережающего» роста объёма знаний и информации, если подходить с содержательной стороны. Напротив, по сравнению с XIX веком и началом ХХ века в фундаментальной науке наметился застой, количество важных открытий неуклонно сокращается. Поэтому обеспечить американскую эмиссию и займы «суммой технологий» не удалось. Пришлось привлекать утопию IT-технологий, которые якобы доводят технологическую массу до «критической», но этот биржевой «пузырёк» быстро лопнул. В конечном счёте заёмные и привлечённые мировые ресурсы ушли вовсе не в научные и технологические инвестиции «на благо всего мира» (или хотя бы САСШ), а на наращивание военной мощи и в американское потребление, необходимое сначала для «честной конкуренции» с СССР, а потом для демонстрации «абсолютного» цивилизационного превосходства над обнищавшей Россией.
Как не существует никакого постиндустриального общества, так нет и никакой действительной культуры постмодерна, в том числе в виде поп-культуры. Утопия действительного постмодерна развита в романе Г. Гессе «Игра в бисер» — при остановке развития культура застывает и превращается в универсальный метаязык, в рамках которого участники не создают ничего нового, но пользуются цитатами из уже имеющегося культурного арсенала. Но ничего подобного мы не наблюдаем. В обличье «культуры» постмодерна выступает всё та же системная пропаганда. С очевидностью это проявляется в феномене «современного искусства» — contemporary art в отличие от modern art. Дохлая акула в формалине «стоит» миллионы долларов — её за эту сумму покупают, поскольку она якобы что-то означает, как утверждает-намекает, но не объясняет автор. Символично, что крупнейшие и дорогостоящие коллекции подобного хлама приобретали именно банки. Реально это фиктивный актив в чистом виде.
А вот постмодернистское сознание в отличие от постмодернистской культуры реально существует, оно как раз явление массовое и обыденное. По сути, это продукт распада вульгарно-материалистического, натуралистического, «вещно-ориентированного» сознания, считавшего себя «отражением» реальности. Современный мир мышления и деятельности, его историческая реальность не вмещаются в такое натуралистическое «отражение» и не ухватываются им. Это натуралистическое сознание в ХХ веке «взорвалось» под натиском «отражаемого» и принципиально «неотразимого» мира мышления и деятельности и теперь разлетается миллиардами осколков, бессмысленные и бессвязные коллажи которых постмодернизм называет «текстами».
Точная метафора этого исторического события предъявлена в фильме «The Wall». Свихнувшись под давлением реальности, герой крушит вокруг себя окружающий его материальный мир, бывший когда-то миром его жизнеустройства. А потом задумчиво составляет из обломков абстрактные фигуры и узоры. Это событие в культуре Запада ещё требует своей рефлексии, хотя его предпосылка уже была осмыслена в начале ХХ века — как смерть Бога у Ницше, закат Европы у Шпенглера, забвение бытия у Хайдеггера.
Постмодернизм есть также и смерть повседневности, которая не может обходиться без Бога, без метафизики, обеспечивающей существование не только человеку, но и его вещам. Вещи не могут существовать на метафизическом самообеспечении, они разрушаются, аннигилируют. Сначала отказ от метафизики приводит к вещному фетишизму, сознание обжирается вещами (что в экономике соответствует «товарному фетишизму» Маркса и современному сверхпотреблению), а потом к объявлению их чистой «кажимостью» и областью произвола индивидуального представления — да здравствуют «свобода» и «всеобщая демократия»! В то время как метафизически основательное мышление хорошо знает, что вещи есть, но они не таковы, какими кажутся-представляются нам, и есть они не сами по себе. Как говорится, если доктор поставил вам диагноз паранойя, это ещё не значит, что вас не преследуют.
Постмодернистская пропаганда отрицает любую метафизику, объявляя её тоталитаризмом, деспотией и диктатурой, авторитаризмом, насилием и нарушением прав человека и т. д., и т. п. А без метафизики не может быть и никакого проекта. Поэтому русские не должны ни в коем случае отдавать себе отчёт в исторической реальности своего существования, а значит, не должны иметь действительности своего государства. Как, впрочем, и любые рабы, раз уж русских собираются низвести до этого состояния. Если в отношении русских это отрицание России как таковой, то в отношении американцев или европейцев это маскировка и отрицание действительности их государств путём её сокрытия за ширмой всеобщей управляемой демократии.
«Крепость» как стратегия
Сегодня, как, впрочем, и весь XX век, мы находимся на положении осаждаемой крепости. Ничего не изменилось. Добить нас пока не удалось. Осаждённая крепость часто проигрывает — прежде всего из-за предательства внутри. Пережили мы и предательство. Ни осада, ни предательство не работают. Уж очень велика крепость — целый континент. В этом и состоит русская историческая стратегия обороны: если нет природных преград, позволяющих защищаться — как море у Британии и горы у Швейцарии, — географическим фактором обороны становятся континентальные размеры территории и её берега. Более того, Наша Крепость — это и наша инфраструктура, и наше сознание, не доверяющее постмодернистской пропаганде, наша культура, наша душа.
Такое положение наши противники хотели бы сделать стратегически проигрышным, особенно если принять во внимание включённость России, Украины и Беларуси в так называемую глобальную «систему хозяйства и разделения труда». При всём «богатстве выбора» нам в этой «системе» была предложена незавидная роль: обмен дешевого сырья на импорт дорогих промышленных товаров, лекарств и продовольствия — до момента распада нашей страны. А дальше должны начаться прямой грабёж и истребление населения.
При этом требование радикально снизить цену и увеличить доступность нашего сырьевого продукта должно было поступить (и сейчас уже поступило!) ещё до ожидаемого распада России. И это будет требование, продиктованное общеевропейской «справедливостью». Ведь если отказаться от реальности собственной истории — чего от нас, собственно, и добиваются, — то получится, что территорию, столь богатую полезными ископаемыми и столь большую, мы занимаем «случайно». Придётся освобождать — путём дробления Российской Федерации на компактные «государства» под внешним управлением.
Но можно очистить от нас территорию и путём
