Он ни разу не посмотрел на меня. Ни на меня, ни по сторонам. Но спросил сразу же:
– Не укусит, капитан-сэр?
– Нет. Он добрый.
После долгого молчания я спросил:
– Как живется-то?
– Хорошо, очень хорошо, капитан-сэр.
– Ну а что вы скажете обо всех этих делах?
Он молчал.
– Я про школы, про сидячие забастовки.
– Я ничего не знаю, капитан-сэр.
– На ферме работаете?
– Да. Сбор хлопка, сэр.
– Ну и как, на жизнь хватает?
– Я живу хорошо, капитан-сэр.
Некоторое время мы ехали молча. Дорога шла берегом; тропическая трава и деревья были жухлые и печальные после свирепых заморозков. И я сказал, обращаясь больше к самому себе, чем к нему:
– В конце концов почему вы должны доверять мне? Вопрос — это западня, ответил — и угодил в нее ногой.
Мне вспомнился один случай — дело было в Нью-Йорке, и я вдруг решил рассказать ему об этом, но тут же раздумал, потому что увидел уголком глаза, как он отстранился от меня и прижался к дверце кабины. Однако воспоминание не хотело уходить.
Я жил тогда в маленьком кирпичном домике в Манхэттене, и будучи временно платежеспособным, держал слугу-негра. Через улицу, на углу, был бар и ресторан. Однажды зимой, в сумерках, я стоял у окна, глядя на улицу, и вдруг увидел, как из бара вышла пьяная женщина, поскользнулась на обледенелом тротуаре и упала навзничь. Она попыталась подняться, но снова упала и так и осталась лежать, пьяно выкрикивая что-то. В эту минуту негр, который служил у меня, показался из-за угла, увидел пьяную и, стараясь держаться от нее как можно дальше, тут же перебежал на другую сторону.
Когда он вошел ко мне, я сказал:
– Я видел, как ты смылся. А почему бы не помочь женщине?
– Да ведь она пьяная, сэр, а я негр. Если бы я только дотронулся до нее, начался бы крик — насилуют! Соберется толпа, и кто мне поверит?
– Быстро должна голова работать, чтобы так сразу смыться.
– Да нет, сэр, — сказал он. — Я уже давно эту науку прохожу — как быть негром.
И вот теперь, сидя в своем Росинанте, я, дурак-дураком, пытался разрушить то, что было выработано всей жизнью.
– Больше ни о чем вас не буду спрашивать, — сказал я. Но он беспокойно заерзал на сиденье.
– Будьте любезны, капитан, высадите меня. Я тут неподалеку живу.
Я ссадил его и увидел в зеркало, что он снова побрел вдоль шоссе. Жил он, конечно, совсем не в этих местах, но идти пешком было безопаснее, чем ехать со мной.
Усталость сморила меня, и я остановился в уютном мотеле. Кровати там были хорошие, но уснуть я так и не мог. Перед моими глазами мелькали физиономии «заводил» и человек в сером костюме, но чаще всего появлялся старик, отсевший от меня как можно дальше, точно боясь заразиться, — а может, я и в самом деле был заразный. Я приехал сюда, чтобы узнать что здесь происходит. И что же я узнал? За все эти дни была ли хоть одна минута, свободная от напряженности, от груза беспощадного страха? Я, как новичок в здешних местах, конечно, чувствовал все это острее, но и напряженность и страх были — не со мной же они сюда приехали. Все здесь, и белые и черные, жили в этом и этим дышали — все до одного, все возрасты, все профессии, все классы. Им некуда было деваться от того, что стало неизбежностью их жизни. И это повышало давление в котле до предела. Неужели же ничто не отвратит взрыва?
Я очень плохо представляю себе всю картину в целом. Во время второй мировой войны мне не так уж много пришлось всего повидать — одну десантную операцию из ста, несколько разрозненных боевых эпизодов, несколько тысяч убитых, когда их насчитывались миллионы. Но все же и увиденного и прочувствованного оказалось вполне достаточно, и я убедился, что война не осталась для меня незнакомкой. Так и здесь — какой-нибудь незначительный случай, две-три встречи… но дыхание страха чувствуешь повсюду. Мне хотелось уйти от всего этого. Позиция труса? Может быть. А еще трусливее отрицать свою трусость. Но ведь люди живут здесь. Для них такой образ жизни неизменен, другого они не знали и конца ему не ждут. Истэндские дети в Лондоне теряли сон, когда бомбежка прекращалась, нарушая привычный для них порядок вещей.
Я вертелся в постели с боку на бок, и под конец Чарли потерял терпение и несколько раз сердито сказал мне «фтт». Но у Чарли нет наших проблем. Он не той породы, которая настолько умна, что способна расщепить атом, но не способна жить в мире с себе подобными. Чарли даже не знает, что такое раса, и его совершенно не волнует вопрос о замужестве его сестер. Как раз наоборот. Однажды Чарли влюбился в таксу — роман с расовой точки зрения предосудительный, с физической — нелепый и с технической — немыслимый. Но Чарли презрел все это. Он любил пылко и не сдавал позиций. Трудно было бы объяснить собаке те добрые, высокоморальные побуждения, повинуясь которым тысячи человеческих существ сошлись в одно место, чтобы предать анафеме одного крохотного человечка. Мне случалось ловить во взгляде собак мимолетное недоуменное презрение, и я убежден, что по сути-то дела, они считают людей психами.
На следующий день не я выбрал своего первого пассажира — он сам ко мне напросился. Он сидел на табуретке рядом со мной и ел котлету, близнеца которой я держал на вилке. Ему было лет тридцать-тридцать пять. Высокий, худощавый, приятной внешности. Волосы длинные, гладкие, почти пепельного цвета, и он, видимо, гордился ими, так как, сам того не замечая, то и дело причесывал их карманным гребешком. Его костюм из легкой серой материи был по-дорожному помят и не отличался чистотой, пальто он держал переброшенным через плечо. Узел галстука неярких разводов был сдвинут у него вниз, что позволило открыть ворот белой рубашки. Такого чисто южного выговора я еще ни у кого не слышал. Он поинтересовался, куда я еду, и, узнав, что мне в сторону Джексона и Монтгомери, попросился со мной. При виде Чарли он решил, что у меня в машине сидит «черномордый». Эта фраза стала уже стереотипной.
Мы удобно устроились в кабине. Он провел по волосам гребешком и похвалил моего Росинанта.
– Я сразу догадался, — сообщил он мне, — что вы с Севера.
– У вас тонкий слух. — Казалось бы, мой ответ звучал иронически.
– Да, я человек бывалый, — подтвердил он.
Вероятно, в том, что произошло, мне надо винить самого себя. Если бы я держал язык за зубами, то, может, узнал бы что-нибудь интересное. Но бессонная ночь, затянувшееся путешествие и мое нервное состояние сделали свое дело. Кроме того, близилось Рождество, и я задумывался о доме чаще, чем это было мне полезно.
Мы выяснили, что я путешествую ради собственного удовольствия, а он — в поисках работы.
– Вы с низовья едете, — сказал он. — Видели, что творится в Новом Орлеане?
– Да, видел.
– Ну молодчины! Особенно эта Нелли. Вот дает жизни!
– Да.
– Просто сердце радуется, на них глядя. Есть, значит, люди, которые выполняют свой долг.
Вот тут-то я и не выдержал. Мне бы хмыкнуть, и пусть он вкладывает в мое хмыканье любой смысл. Но коварный червячок злобы вдруг зашевелился у меня где-то в самом нутре.
– По-вашему, они делают это из чувства долга?
– А как же? И дай им бог здоровья! Должен же кто-то гнать этих черномордых поганцев из наших школ. — Готовность к самопожертвованию, подвигнувшая «заводил» на столь высокие деяния, переполнила его восторгом. — Приходит такое время, когда человеку надо сесть и как следует обо всем подумать, и вот подумаешь-подумаешь и решишь отдать жизнь за свои убеждения.
– И вы на это решились?
– Да. И не я один, таких много.
– Каковы же ваши убеждения?
– Не допущу, чтобы мои дети ходили в одну школу с черномордыми. Да, сэр. Жизни своей не пожалею, но сначала уложу десяток-другой этих поганцев.
– Сколько же у вас детей?
Он круто повернулся ко мне.
– Детей у меня пока нет, но будут, и не пойдут они в одну школу с черномордыми.
– А жизнь вы отдадите до или после того, как у вас заведутся дети?
Мне приходилось смотреть вперед, на дорогу, и я только краем глаза увидел его физиономию — выражение у нее, прямо скажу, было пренеприятное.
– А вы, видно, за черных! Так и следовало ожидать. Смутьяны! Приезжают сюда и учат нас жить. Нет, мистер, этот номерок вам не пройдет! Мы за коммунистами, за негритянскими заступничками, глядим в оба.
– Я просто нарисовал себе мысленно картину, как вы отважно жертвуете жизнью.
– Прав я был! Вы за черных горой.
– Нет, я не за черных и не за белых, если среди белых попадаются такие вот благородные дамочки, как ваши заводилы.
Он почти вплотную приблизил ко мне свое лицо.
– Хотите знать, что я о вас думаю?
– Нет. Этих словечек мы вчера от Нелли наслушались. — Я притормозил и свел Росинанта с шоссе.
Он опешил.
– Почему вы остановились?
– Вылезайте, — сказал я.
