Поднимался корреспондент на трибуны уверенно, говорил о войне легко и красиво. А она так не могла и потому выступать стеснялась. До памятного ей вечера в гвардейской Таманской дивизии.
Из президиума выделила Елизавета Ивановна в зале двух солдат: не слушая оратора, они что-то говорили красивой соседке и беззаботно смеялись. Похожие, как близнецы, двое молодых парней…
И тут ее как молнией обожгло: «да это же мои Игорь и Роман! Не грудные, а взрослые они — времени-то сколько с того дня промелькнуло…»
Сама напросилась выступить, и первые слова из сердца сказала тем двоим:
— Родимые мои вы сыночки!..
И — замер зал. Ответно, по-сыновьи, потянулись к ней гвардейцы. И стала она Матерью Солдатской.
В представлении Елизаветы Ивановны ее сыновья-близнецы доросли только до двадцатилетнего возраста, и она ездит к ним в воинские части по всей стране и вместе с памятью войны передает тепло и ласку своего материнского сердца, неутихающую боль души. И получает ответную, сыновнюю ласку и заботы и радуется, что не только вызывает сопереживания у своих сыночков, но и помогает им лучше понять жизнь, успешнее служить.
В школах Елизавета Ивановна бывает реже и предпочитает встречаться с детьми десяти-двенадцати лет: такими видятся ей внуки сыновей. В последнее время у нее эти встречи проходят труднее.
…На полке в квартире Алексеевой лежит книга «Направление главного удара» — с дарственной надписью маршала бронетанковых войск Катукова. В ней Михаил Ефимович писал:
«Особенно сильно укрепили гитлеровцы высоту 296,3, которая вошла в историю боевых действий как Лудина Гора. Опоясав ее глубокими траншеями, гитлеровцы построили на скатах дзоты, оборудовали пулеметные точки и установили десятки противотанковых пушек и минометов. Оборонительный рубеж несколькими ярусами спускался к самому берегу Ламы… Судя по показаниям пленных, гитлеровцы решили надолго задержаться на этом рубеже…»
Здесь получила военфельдшер Алексеева второе тяжелое ранение, заслужила свой первый боевой орден. Как же стремителен и необратим бег времени: через тридцать пять лет Елизавета Ивановна привела пионеров в Краснознаменный зал ЦДСА, чтобы отдать последний долг дважды Герою Советского Союза, прославленному маршалу Михаилу Ефимовичу Катукову. После похорон рыжий десятилетний шустрик Вася Ручьев предложил:
— Поедем штурмовать Лудину Гору. В память о танкистах Катукова и стрелках вашей сороковой бригады. А командовать…
Вася требовательно глянул Елизавете Ивановне в глаза:
— Командовать будете вы!
В назначенное время пионерский отряд имени Алексеевой тронулся в путь. День был морозный, солнечный, электричка весело бежала к Волоколамску. За час и какие-то минуты пионерский отряд оказался там, куда сороковая бригада пробивалась месяц.
От станции — вот она, рукой подать, — Лудина Гора.
«Совсем непохожая на ту, что была тогда, — отметила про себя Елизавета Ивановна. — Вроде бы не такая крутая и неприступная, а снег-то кругом белый, нетронутый. И тишина…»
Невдалеке виднелось нарядное здание. Указывая на него, Елизавета Ивановна сказала:
— Школу на этом месте фашисты сожгли, а старую учительницу зверски убили за то, что хранила учебники.
Не только у мальчишек — даже у девочек появились в руках игрушечные автоматы, винтовки, пистолеты, По склону высоты 296,3 в низину, откуда в сорок первом наступали наши войска, ветер гнал седые космы поземки.
«Так же, как в тот день», — подумала Елизавета Ивановна, и она вдруг увидела себя в том дне, когда справа пробивалась первая гвардейская танковая бригада генерала Катукова, а из этой низины, где ворочается подо льдом невеличка-речушка, грудью навстречу выстрелам пошли стрелки ее сороковой бригады. И залегли под яростным огнем в упор…
— Всем в цепь! — скомандовала пионерам Елизавета Ивановна. — Ложись!
И упала в снег сама. Переждав немного, поднялась, крикнула во всю силу легких:
— За Родину, впере-од!
По склону рвануло дружное «ура!». В едином порыве ребята устремились к вершине, а Елизавета Ивановна за ними не поспевала и, наконец, обессиленная, задыхаясь, рухнула в сугроб. Глотнула сухого колючего снега, но тут же звонкий мальчишеский голос предостерег:
— Нельзя — простудитесь! Лучше попейте крепкого чаю, а под язык — валидол. Чай теплый, я его за пазухой держал.
Над ней, протягивая знакомую солдатскую флягу, склонился рыжий Вася Ручьев.
Елизавета Ивановна кивнула на флягу:
— Чей подарок?
— Дедушки Василия, — ответил Вася. — Память от него осталась…
Чуть в стороне, по склону Лудиной Горы, порхнула стайка снегирей; на белизне снегов они смотрелись каплями живой крови.
Передохнув, Елизавета Ивановна с помощью Васи поднялась на вершину Лудиной Горы.
Ребята спросили:
— А кто в том бою знамя здесь водружал?
— Не знаю, — призналась Елизавета Ивановна. — Здесь, на вершине, я впервые.
— А в тот решающий штурм?
…Часто, взахлеб ударили тогда по нашим атакующим цепям фашистские пулеметы, сеяли гроздья разрывов шестиствольные минометы — «скрипачи», над головами рвалась шрапнель.
Поредевшие цепи залегли в черный от взрывчатки, перепаханный с землею снег. Решали секунды: мы или они?
Военфельдшер Алексеева вытащила из кобуры ТТ, заставила себя встать навстречу свинцу и крикнула во всю силу легких:
— Чего оробели, мужики? За Родину, впере-од!
По склону рвануло дружное «ура!».
— Наша Лудина Гора! — обрадовалась Алексеева, и вдруг так, что из глаз — оранжевое пламя, хлестнуло по ногам, в плечо. Успела подумать: миной. И потеряла сознание…
Хлестнули по ней, да только словами, когда после штурма Лудиной Горы вернулась со своими пионерами в школу. Как выяснилось, ребята поехали с ней тайком.
У школы собралась взволнованная толпа взрослых. Вперед выступила бабушка рыжего шустрика Васи. Она пронзительно закричала, и мясистые щеки у нее возмущенно тряслись:
— Да как ты посмела без спросу забрать чужих ребят? У тебя своих нет, и ты не знаешь, что это такое — беспокойство за внука. Бессовестная ты, нахалка!
— Замолчи, дура! — крикнул рыжий Вася, замахнулся кулачками на бабку и горько заплакал. А вслед за ним заплакали другие дети, и она с ними.
На следующий день классный руководитель дозвонилась к ней и вежливо попросила в школу больше не приходить.
Ночью Елизавете Ивановне приснилось, будто она умерла, а все лежала в постели, не как положено, в гробу, и некому было ее хоронить…
Как проснулась, долго плакала и месяц после того болела. Еле поправившись, поехала к своим таманцам, а командир дивизии ее упрекнул, что пропустила принятие присяги. Она разволновалась и поведала энергичному волевому генералу недавний сон.
— Свою судьбу не дано знать никому, — вздохнул генерал. — Когда смерть придет, неизвестно. А как хоронить будем вас, нашу Мать Солдатскую, — расскажу.
И со всеми рвущими душу подробностями, обстоятельно и детально — рассказал.
Елизавета Ивановна грустно улыбнулась, поблагодарила:
— Хорошо-то как! Спасибо. Успокоил, сынок.
— С отданием воинских почестей похоронят и меня, — предсказал генерал. — Но, думаю, нам с вами на этот ритуал не стоит спешить. Ведь дел-то сколько… Так что давайте подольше поживем!
И она заверила своего генерала:
— Я постараюсь…
А рыжий шустрик Вася в ее представлении не вырос за последние годы совсем и по ночам приходит в ее одиночество таким, как сохранился в памяти — с солдатской флягой деда и со слезами в тревожных глазах…
* * *
Стоя в коридоре у вагонного окна, Елизавета Ивановна глядела вдаль, на северо-запад, в сторону Волоколамска и Лудиной Горы, зорко отмечая вместе с тем детали дорожного пейзажа.
Рядом с ней Александра Михайловна смотрелась намного моложе. Тоже молча любовалась она красотой предзакатного вечера. Заходящее солнце медленно катилось по верхушкам леса за горизонт, а на небе все ярче пламенели кучевые облака. Еще в далекую пору юности ей говаривал дед Матвей: «Примета есть: когда по важному делу едешь, а облака над тобой малиновые — так жизнь будет тоже малиновая…»
Со взрывом пудового толового заряда ушел из жизни дед Матвей, а слова его и, главное, их смысл в ней остались. Она сохранила к деду любовь и благодарную память и поделилась ими с дочерью, внучкой, чтобы в будущем Ирочка передала Любовь и Память своим детям.
«Начинает ли человек свой путь или приближается уже к его завершению, он должен находиться в движении, ибо лишь в постоянном движении возможна для него активная жизнь».
Эта мысль пришла к Александре Михайловне год назад, в машине Чернышева, когда она ехала с Марселем в Бородино. Тот августовский день был тоже солнечным и богатым на впечатления. И мог бы закончиться по-другому, если бы не ее категоричная неуступчивость в споре у памятника павшим французам.
