приводит к тому, что происходил кристаллизация, поскольку в человеке нет предзаданной меры. Он безмерен, то ест вне меры. Мера задается им самим самому себе собственным душевным движением, душевной работой по кристаллизации души посредством формирования произведения.
Поэтому рождается тема сверхчувственной реальности произведения, собирающего нас в свою кристаллическую организацию и делающего наше душевное состояние уже ориентированным и направленным, организованным.
В этом смысле произведение выше нашей привычной нам эмпирической жизни, жизни эпизодов, встреч, бесед, эмоций, вещей и предметов. Произведение создаёт такую реальность, которая самими вещами и простой нашей памятью, нашими событиями жизни, не создаётся.
Эта реальность, разумеется, поэтому сверхчувственная, она есть в мире моих представлений. Ведь человек любит другого человека не потому, что тот объективно красив, добр, умён и проч. Отношение к другому человеку никак не связано с какими-то реальными, внешними и независимыми от нас качествами человека. Отношение моё к нему формируется не в связи только с ним, а в связи с моим ожиданием, состоянием, в момент которого и произошла наша встреча. Было ожидание любви. Важно не само по себе качество другого, а момент связи и причины – связи этого человека и моего отношения к нему, моего ожидания.
Влюбляются не в того, кто красив, умён, добр, а в того, кто в определённый момент встретился со мной, моим состоянием, и в этой встрече состоялась кристаллизация моей потребности в чувстве[100].
Поэтому выше приведённый пример с теснотой и толкучкой в автобусе отличается радикально от нашего разговора о реальности души. Наша душа, реальность нашего Я, реальность нашего пространства-времени – это реальность химеры, то есть представлений, которые могут расширяться и сужаться, переживать метаморфоз, рассыпаться и собираться. Потому реальна и множественность миров, поскольку это миры представлений, миры мышления. Потому я и могу войти в этот мир и уместиться в нём, поскольку и я, и он могут меняться, быть раз-номерными и безмерными.
Вспоминаем выше пример про 1937 год. Мы говорим «1937 год», и как будто, это относится объективно к неким внешним реальным событиям. Эта дата стала меткой, ею мы пометили произошедшее когда-то. Этой меткой мы уже читаем и оцениваем содержание произошедшего. Если мы не извлекли опыта из опыта 1937 года, не проделав над собой работы по пересборке личности, то он будет и дальше повторятся. Освенцим и ГУЛАГ завтра могут повториться. Время метится тем и так, как мы помним. Время не есть безличный поток. Оно есть качество душевной работы, работы по собственному изменению. Время и пространство тоже есть формы наших представлений.
А потому и место, которое я хочу в мире как-то занять, отстроить, обрести, разумеется, связано с моей работой по реорганизации собственного душевного строя. Это место никак не дано и не представлено в мире без меня и вне меня. Это не пустое незанятое место в автобусе. Моё место в принципе не может никто занять, поскольку в мире моё место без меня просто не существует. Я его должен создать и занять.
Мы опять вернулись к теме места человека, совершающего акт мысли (Мысли, у М. К. часто с большой буквы), концентрирующего свою душевную работу по реорганизации своего душевного строя посредством произведения (текста, поэтического или романного, театрального действия).
Мы уже говорили много раз о том, что акт мысли есть событийная вспышка, не детерминированная впрямую никакими душевными состояниями и внешними обстоятельствами. Она случается. Но нам уже мало говорить о том, что мысль имеет событийную природу[101]. Ведь случается также и нервный припадок. Человек, больной падучей, тоже вдруг переживает припадок. Правда, буквально за несколько секунд он его предчувствует – вот-вот, случится.
Не забуду один случай. Давно было, где-то году в 1978-м. Я гостил у друзей в Волгограде. Случилось это у памятника на Мамаевом кургане. Спускаюсь с подругой вниз по ступенькам. Вдруг нас обгоняет молодой парень, прыгает через ступеньки, вся фигура какая-то ломаная, движения разбросанные, корявые. Вот он падает и бьётся в падучей. Мы набросились на него, пытаясь прижать, удержать, чтобы не разбился о камни. Горлом пошла пена. С подругой моей случилась потом истерика.
И что? Мысль – такое же неожиданное событие, как и припадок у эпилептика? Не по содержанию, понятно, а по характеру событийности? Ж. Деррида бы здесь порадовался и согласился. Ведь сошёл же с ума Ф. Ницше. Сошёл с ума А. Арто. Бился в припадках Ф. М. Достоевский. Мучился своей астмой М. Пруст. Между актом мысли и актом падучей грань зыбкая, прозрачная. Ведь и сама мысль совершается всегда на грани сущего. На то она и мысль. И только тогда она будет событием, поскольку мыслящий ставит себя на грань – между этим и тем, знаемым опытом и незнаемым.
Что получается? Человек пытается посредством акта мысли, душевной работы по пересборке, посредством произведения выработать некую антропологическую альтернативу собственной больной природе? Об этом мы тоже говорили. Но пока это только метафора или просто примеры, прецеденты личных биографий. Но пока не похоже на закон душевной жизни. Чего-то не хватает для его формулировки.
Итак, о месте. Место (места?) человека – это моменты его событий-вспышек, событий Мысли. Это места, фиксирующие то, когда и где происходят эти вспышки[102]. Понятно, что речь идёт не о географии, точнее, о ней тоже, но география здесь имеет свой контекст вполне себе жизненно-событийный. Ведь мыслит человек тоже не в безвоздушном пространстве. Он мыслит где-то, когда-то. М. К. ведь ходил и мыслил в конкретном месте – в данном случае в аудитории Тбилисского университета. Но он ходил и мыслил, и создавал в этой географии, в этой аудитории свой топос, своё место. Выходит автор из аудитории, и это место растворяется как дым. Остаётся лишь гул воспоминаний у слушателей, эхо голоса того, кто только что здесь говорил.
Это место создаётся путём наращивания душевных тел (см. выше), расширения души, создавая тем самым собой присутствие. И этим присутствием мы создаём свои места. Как например, встанет человек с кресла и выйдет в другую комнату. А кресло ещё какое-то время сохраняет тепло его тела. Человек, выходящий в иной мир, уходящий из него, оставляет о себе тепло присутствия. Концентрат тепла зависит от масштаба и силы присутствия, от энергии его присутствия.
По большому счёту в этом и заключается когитальный акт, принцип cogito, вновь помечает М. К. [ПТП 2014: 481]. Он заключается в «великом бодрствовании», в полноте действия, в готовности действия (см. выше о принципе готовности на примере Гамлета). Для совершения акта мысли любое
