Отец категорически возразил против этого решения и потребовал от меня немедленного оформления документов и отъезда. Отец мотивировал это жёстко и прямо. Он сказал: «Ты сегодня — наше слабое звено, а не я. То противостояние власти, которое ты создал, принесёт нам всем больше горя, чем моя слепота. Ты должен оставить Россию. Мы присоединимся к тебе через некоторое время. Подготовишь почву в Израиле. Чем ты можешь помочь нам здесь?! Ты же не врач. Уезжай!» С точки зрения логики, папа был прав.
Я начал оформлять документы. Мне надо было сдать паспорт, заплатить за лишение гражданства, уволиться с работы, сдать квартиру и прочее.
«Сосуды» стали сообщаться. Прибежал Порозинский из домоуправления, крича, что этот еврей нас обманул. Он скандалил каждый вечер, и я боялся, что из-за него, в последний момент, могу всё-таки попасть за «бытовуху». Он не был до конца уверен в своей правоте, немного ещё побаивался меня. И это его сдерживало. Я был абсолютно уверен, что в момент упаковки или распродажи вещей Порозинский со своими друзьями-уголовниками атакуют меня. Это было единственным, чего я ещё остерегался в России. Порозинский целыми днями сидел на кухне и наблюдал за моей дверью. Я принял решение вещей не распродавать и не забирать с собой. Во-первых, потому что у меня уже не было времени. Во-вторых, мне не хотелось драки, милиции и ареста в последний момент. В-третьих, я просто хотел начать новую жизнь с чистой страницы. Одно дело мне всё-таки удалось сделать. С другом Валерой, на его машине, мы отвезли на главпочтамт 100 посылок с моими книгами (пять килограммов каждая посылка). Это была самая большая ценность, находившаяся в моём владении. Мы отправили посылки к родственникам в Израиль.
Когда я проверял возможности отправки книг, приехал на грузовую таможню. Вещи из Ленинграда отправлялись заранее — отдельно, поездом. В таможне творилось безобразие и беззаконие. Люди стояли там часами, целыми семьями с детьми. Таможенники издевались над отъезжающими, как могли. Они разбивали мебель, резали ножами одежду, подушки, постельное бельё, даже детские игрушки. Женщины наблюдали за этим со слезами на глазах, дети плакали. Я возмутился и решил воспользоваться своим законным правом на отправку багажа. На следующий день я появился на таможне с ящиком, в котором лежали две мои самодельные разборные гантели весом в 38 килограммов каждая. В своё время они были собственноручно выточены мной на токарном станке ещё на Невском Морском заводе. Гантели мне были не нужны. Хотелось оставить их дома, но таможенники меня возмутили. Я решил их проучить.
В процессе таможенной проверки надо было выгрузить гантели из ящика и положить на проверочный стол. Таможенник пробовал поднять гантели на стол, но не смог — они для него оказались тяжеловаты. Он попросил меня помочь ему. Я категорически отказался, показав на висящую на стене инструкцию, о том, что запрещается притрагиваться к предметам, находящимся в проверяемом ящике. Тогда таможенники объединили свои усилия и совместно подняли гантели на проверочный стол. Разозлившись на меня за отказ помочь, таможенник произнёс сакраментальную фразу, значение которой он и сам, поначалу, не понял: «А может быть гантели у вас из золота или серебра?» Я, с плохо скрываемой иронией, ответил: «Всё может быть». Стало ясно, что «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова он не читал. Таможенник продолжил движение по этому опасному пути и добавил: «Тогда гантели надо пилить». Таможенники по очереди стали пилить ножовочной ручной пилой мои гантели. Было очевидно, что служители закона хотели проучить меня теми же методами, которыми они издевались над другими отъезжающими людьми. Метод был один — разрушить дорогой тебе предмет. Вот они и старались. На самом деле положение таможенников было хуже, чем у героев Ильфа и Петрова, так как гантели — сборные. Они состояли из отдельных блинов, и надо пилить каждый блин. Только через два часа работы таможенники сообразили, что мне абсолютно всё равно, что будет с моими гантелями.
Они стояли уставшие, уже без мундиров, потные и злые. Отъезжающие евреи вокруг улыбались. Я всё время подбадривал таможенников и указывал им на очередной диск гантели, который они ещё не подпилили.
Это месть стала единственным развлечением в те последние несколько недель. Исторические надпиленные гантели до сих пор лежат в подвале моего дома.
Сегодня я уже и сам не в состоянии их поднять.
Шли последние дни моего нахождения в СССР. Было много всяких организационных мероприятий, которые предстояло выполнить. Я уезжал навсегда из страны, в которой родился и вырос. Везде, где я был, мне приходилось только сдавать и подписывать, подписывать и сдавать. Делалось всё это в последний раз. Чувство расставания с прошлым невозможно передать или объяснить. Я был у Голландского посла в Москве. Он представлял интересы государства Израиль в СССР. Ему я передал в дипломатическую почту мои дипломы и документы, которые хотел вывести. Я вложил в пакет мои военно-морские награды.
Ко мне домой приходили люди, активные отказники и те, кто только встал на этот тяжкий путь. Было много кодов, много чужих личных секретов, много информации, которую надо было передать на ту сторону. Многие нуждались в финансовой помощи. Все входили в квартиру с опаской, но потом осваивались. Мне помогала молоденькая студентка Леночка. Очень хорошая девочка. В своё время я доставал ей контрамарки на спектакли в Mapиинский театр. Она как-то пришла туда со своим новым другом, который позже стал её мужем. Глядя на эту пару, я предсказал, что здесь пахнет свадьбой. Леночка посмеялась, не поверив. Через много лет они приехали в Израиль.
Приходило несколько женщин, предлагавших фиктивные браки, которые гарантировали бы им отъезд из Советского Союза. Они готовы были платить большие суммы только за то, чтобы вывезти их из СССР. Мне было непонятно, кто они и что за ними стоит, поэтому я на это не соглашался. Пришёл мой приятель, Гриша Генусов. Он подал заявление на выезд вместе с женой и маленьким ребёнком. Я был уверен, что он получит разрешение быстро. У него же не было ни одной из таких веских причин, как у меня. Грише отказали из-за глупости и держали в отказе многие годы.
...Тяжело было прощаться с сыном, очень тяжело. Я обнимал и целовал его, тайком прослезившись. Ему тогда было шесть лет. Максим — такой хороший ребёнок. Он плохо понимал, что происходит, и не хотел меня отпускать.
Я уже сдал свой паспорт, лишившись гражданства. На руках у меня была маленькая бумажка с фотографией. Она давала мне право выезда из СССР без права въезда... В графе «гражданство» напечатано — «без гражданства».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
