— Помолиться идешь, девушка? — спросила другая грибница, помоложе.
— И помолиться тоже, — сказала Алена.
— Это ты хорошо надумала, — одобрила старшая. — Там недавно срубили новую церковь, образа издалека привезли, царские врата в самом Пскове заказали резать. Мы туда теперь будем по праздникам ходить.
— Церковка еще не намоленная, — подлаживаясь под тон старшей собеседницы, добавила младшая. — Батюшка приехал недавно — строгий, говорят! Баб так на исповеди пытает — страсть! Всё ему расскажи, во всем повинись, и что было, и как! И епитимьи накладывает — одна другой суровее! Разве ж я не вольна со своим венчанным мужем…
— Цыц, нишкни! — призвала ее к порядку старшая женщина, видать — свекровь. — Кто ж им, дурам, виноват, что языки без костей? Сами на себя хулу возводят — а потом и жалуются. Вот Анисье-вдове и досталось — по сто и сорок поклонов что ни день класть. А за что? Сон срамной видела, на исповеди сдуру рассказала, а батька как загомонит — в себе блуд творишь, окаянная! И назначил — сто и сорок поклонов! Что ни день! А бабе — за пять десятков, отяжелела, колени не гнутся! Ох!..
Спохватившись, что рассказывает эти страсти незнаемой богомолице, свекровь (а может, и не свекровь, однако ж и не мать) быстро закрестила грешный рот и замолчала.
— Прости, господи! — стараясь, чтобы в голосе не было ни малейшей укоризны, произнесла Алена. — А что, жива ли еще в этих краях Устинья Родимица? Ее еще Кореленкой прозвали.
— Родимица? — Обе грибницы, старая и молодая, переглянулись.
— На что она тебе, девка? — грубовато спросила та, что старше.
— Проклятье снять, — честно отвечала Алена.
— Ох, на это она горазда! Что наложить, что снять! Ну, девушка…
— Укажите дорогу — век за вас Бога молить буду, — попросила Алена.
— Раз уж ты в храме Божьем не смогла проклятье отделать… Сильно, видать, тебя порушили! Ладно, велик Бог… попущает… — загадочно сказала старшая. — Ступай, как сказано, только не вниз по течению пойдешь, а вверх, и пойдешь ты, раба Божья, пойдешь… пойдешь… Увидишь — речка в Шелонь впадает, Северка. А там уже будет лес густой и непроходимый.
— Там мужики наши рубят и в самый Порхов сплавляют, — добавила младшая.
— Да, так, стало быть, Северку вброд перейдешь, потом дальше, дальше — и увидишь вдоль берега малинник. Ты иди краем малинника и поглядывай — когда будет тропочка, есть там такая тропочка, и по ней выбредешь на заимку. Поляна там большая, на поляне изба и мовенка чуть подале, плетнем огорожены, и сухая береза у плетня. Только гляди, девка! Мы-то тут всяких бесиц и чертовок повидали, прости господи… Гляди — сама ей, Родимице, чего попросит — дашь, она подарки любит и тем, кто ее жалует, не вредит, а если она чего в подарок предложит — и боже упаси принять! Скажи — у кого, мол, взяла, тому и возвращай!
— А почему нельзя принять, матушка? — перебила младшая, по обращению слыхать — не родная дочка, а всё же сноха.
— А потому, что зажилась Родимица, помирать пора. Бабы к ней третьего дня бегали, у Настасьи Ереминой порчу на коровушку Любка-шелапутка навела. Видели — совсем плоха стала. И нужно ей перед смертью свою бесовскую силу кому-то передать. Иначе ей не помереть. Будут ее черти мучить и корчить! Говорят, одного колдуна так-то мучали — раздергали мясо по клочку! Наутро добрые люди пришли — а дверь изнутри приперта. Выбили — а там! Голые косточки, девка, и ошметочки по стенкам! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь! Сохрани, Господи, защити, Господи, укрой, Господи, рабу Божию Катерину, рабу Божию Неонилу и рабу Божию… как тебя, девка?
Это Катерина спросила шепотом.
— Аленой кличут.
— И рабу Божию Алену! Шел Господь с небес, нес животворящий крест, этим крестом мы огорожены кругом, одесную и единую, спереди и сзади, да побежит вся рать врагов от моего креста, вот тебе ключ и замок — замыкай, святым духом запирай!
Отродясь не слыхивала Алена такой странной молитвы. А когда Катерина, перекрестясь, трижды сплюнула через левое плечо, Алена поняла, что мало еще здешний батюшка строжит ясковских баб.
Младшая, Неонила, при чтении диковинной молитвы лишь кивала, приоткрыв рот, и по лицу ее было ясно — старается запомнить, чтобы при случае применить.
Но не стала Алена внушать добродушным бабам, что молитовка их — еретическая. Напротив — поблагодарила, поклонилась и пошла, как ей было указано, шепча про себя «Отче наш» и надеясь таким образом замолить грех соучастия в том неправильном к Господу обращении.
Более никто ей по дороге не попался.
Она шла и шла, нигде не обнаруживая ни признаков жилья, слева оказалась крутоберегая Шелонь, справа — сжатое поле, по местам еще несколько несвезенных копен, за полем — обещанный темный лес, далекий и пока еще не страшный.
Баб-грибниц Алена повстречала с утра, когда роса давно сошла, а когда приблизилась к тому месту, где Северка впадала в Шелонь, уж близился вечер. Желая отыскать Родимицу засветло, Алена даже не присаживалась перекусить, а на ходу сжевала ломоть хлеба с печеной луковицей, запила водицей из Шелони. И лоб на ходу перекрестила, пробормотав: «Господи, благослови ести и пити!», хоть и стыдно было за такую поспешность. Но меньше всего хотелось Алене ночевать в лесу, да еще столь дремучем.
Двор Родимицы обнаружился примерно там, где и обещала Катерина, — за густым, вперемежку с крапивой, и гнилым малинником, и обнесенный плетнем, но плетень тот курица бы крылом смахнула, до того был убог.
Мовня, очевидно, стояла на самом берегу извилистой Северки, что в хозяйстве и удобно — воду носить недалеко. Алена знала, что в здешних краях любят мыться и париться, мовню могут истопить и дважды в неделю, не в пример иным московским боярам, считавшим, что похлестаться веником раз в месяц — и то уж неслыханная чистоплотность.
Алена отыскала пролаз в плетне и нерешительно вошла во двор.
Пусто там было — от такой пустоты жуть на человека нападает. Пусто и тихо до умопомрачения, как будто незримый топор обрубил вдруг и птичьи голоса, и прочий лесной шум. Ни пса, ни кота, ни даже курицы щипаной…
Вдруг раздалось карканье множества глоток — целая туча ворон, неведомо откуда взявшихся в чистом небе, опустилась на крышу избы, на плетень, на сухую березу.
Алена ахнула — ей почудилось, что и крыша, и плетень прогнулись от птичьей тяжести, а береза и вовсе покривилась.
И захотелось опрометью кинуться прочь.
Она так бы и сделала!
Но голос Карпыча вдруг окликнул ее, укоризненный голос старца, сознающего всю власть над ней.
— Девка!..
Было в нем предостереженье пополам с упреком.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
