Наконец впереди все отчетливее стала вырисовываться длинная цепь сосен. За ними должна быть железная дорога. Конники дозора насторожились, стараясь разглядеть сквозь снежно-водяную пелену, что делается впереди. Вот справа показались столбы шлагбаума. Никаких признаков того, что переезд охраняется, не было. Никитин облегченно вздохнул и пришпорил коня. Следом за ним рванулись конники дозора.
До переезда оставалось не более двухсот метров, когда послышался шум приближающегося поезда и вскоре из-за вытянувшихся на возвышенности сосен выполз паровоз с вереницей вагонов. Досадно было, что не успели заложить фугас и подорвать состав, и все же десятка полтора лихих конников поскакали на полном галопе через припудренную тающим снегом пашню, наперерез составу.
Комбат и остальные конники дозора, продолжая двигаться по размокшей проселочной дороге, глядели вслед умчавшимся товарищам, выжимавшим из коней все силы.
Никитин остановился, приподнялся на стременах, вытянул шею: вот конники почти достигли полотна, но и состав уже проходит переезд. Еще несколько секунд, и партизаны поравнялись с паровозом.
— Эх, проклятый… Уходит! — выкрикнул кто-то с досадой, и тотчас же послышался один, потом почти одновременно еще два взрыва и вслед за этим грохот и перезвон буферов.
Смельчаки забросали паровоз противотанковыми гранатами, повредили ходовую часть и остановили поезд. Возникшая было перестрелка с малочисленной поездной охраной быстро прекратилась, партизаны бросились к составу и тут их постигло разочарование: это был порожняк с запломбированными вагонами-теплушками, видимо, предназначенными для воинской части. Партизаны еще продолжали срывать пломбы, осматривать один вагон за другим когда майор Никитин с остальной частью головного дозора подъехал к переезду и организовал здесь свой командный пункт. Следом подошел батальон, выставили заставы в обе стороны от переезда. Вскоре через железную дорогу потянулись обоз, кавалерия, пушки, подводы с боеприпасами, ранеными и снова телеги с боеприпасами и сонными, промокшими, уставшими людьми.
Комбат стоял некоторое время на переезде, наблюдая за движением колонны и поторапливая ездовых, но как только промелькнула тачанка с командиром дивизии и его штабом, решил укрыться от неприятной изморози в хвостовом вагоне порожняка, который стоял в нескольких шагах. Почему-то дверь вагона никак не поддавалась. На помощь подошли несколько здоровенных парней, поднатужились, дверь с грохотом открылась и… партизаны увидели в вагоне сбившихся в кучу, молчаливо стоящих с опущенными руками немцев.
Опешившие от неожиданности комбат и партизаны вскинули автоматы, но из вагона почти одновременно раздались полные тревоги голоса:
— Свои! Свои, братцы!
— Свои! Не стреляйте…
Партизаны застыли в недоумении: как это «свои», когда все в немецкой форме?! Правда, говорили они на чистом русском языке. Наконец они поняли в чем дело: это были небезызвестные партизанам власовцы.
Прозвучала короткая команда Никитина, и один за другим бледные от страха власовцы стали выпрыгивать из вагонов и складывать оружие. Это были преимущественно рослые, плечистые, чисто выбритые, молодые парни в длинных отутюженных шинелях и начищенных до блеска кургузеньких жестких сапогах. Все на них было немецкое, только кокарда да нарукавная нашивка с цветами флага императорской России отличала этих выродков от чистокровных арийцев. Над трехцветной нашивкой красовались три желтых буквы «РОА», что означало «Русская освободительная армия».
От этого щеголеватого сброда повеяло мертвечиной, чем-то давно и безвозвратно канувшим в вечность. Казалось, будто перед глазами мелькают кадры дореволюционной кинохроники…
Двадцать восемь обезоруженных власовцев партизаны повели ускоренным маршем параллельно продолжавшей двигаться дивизии. Сидевшие на подводах партизана встречали и провожали пленных градом презрительных словечек. Торопливо скользя по грязи, власовцы шли, опустив головы, и лишь некоторые с завистью поглядывали на партизан, ничем не запятнанных советских людей, сражавшихся за свою Родину… О чем думали эти люди, шагавшие по русской земле, сами русские, но вставшие в ряды заклятых врагов своей страны?
Пока колонна дивизии проходила через переезд, партизаны приводили паровоз и вагоны в полную негодность. Вскоре переезд опустел.
В полдень части дивизии расположились на отдых. Дежурные роты заняли оборону. В помещение, занятое комендантским взводом батальона, где под охраной сидели власовцы, пришел майор Никитин. Надо было решить, как быть в дальнейшем с этим отребьем.
Когда Никитин перешагнул порог комнаты и пленные, как по команде, встали на вытяжку, перед ним оказался рослый чернобровый власовец с широченными плечами.
Комбат пристально всматривался в лица соотечественников, одетых в ненавистную всем честным людям на земле форму гитлеровского вермахта.
— Что ж, гады, молчите?
Никто не шевельнулся. Только позади Никитина кто-то из партизан тихо выругался.
— Говорите «свои», «свои», а почему заорали только тогда, когда мы дверь открыли? А? Небось, надеялись улизнуть, сукины дети?!
И снова никто не ответил.
Никитин уставился на чернобрового власовца, что первым попался ему на глаза:
— Молчишь?
Тот виновато взглянул на комбата, хотел что-то сказать, но только открыл рот, глотнул воздух и не произнес ни звука.
— Я спрашиваю! — повысил голос комбат. — Почему сразу не подали голоса, когда партизаны остановили состав?
— Охвицеры-рогатикы не пущалы — пробасил кто-то из пленных.
— Это правда! Мы хотели сразу открыть вагон, — волнуясь, заговорил высокий чернобровый парень, — но офицеры взялись за автоматы…
Опять наступила тишина. Никитин чувствовал, как в нем закипает безудержная ярость. «Офицеры… — думал он. — Неужели из бывших наших офицеров?!» Сквозь стиснутые зубы он тихо, очень тихо, почти шепотом приказал:
— Офицерам выйти!
Власовцы замешкались, потом двое робко протиснулись вперед, в толпе нарастал шум.
— В чем дело?
— Выходь до охвицеров, выходь кажу!.. А то ишь ягненком вже прикинулся… — послышался грубый голос.
— Выплывай, камбала, на поверхность!
— Не слышишь, что ли? — заговорили остальные, выталкивая из угла маленького власовца с бельмом на глазу. Этот, пожалуй, единственный из всех был низкорослый и узкогрудый.
— Тоже офицер? — резко спросил Никитин.
— Да я же не охвицер, товарищ майор. Я хвельдфебель: старшина, — щелкнув каблуками и выпятив узкую грудь, угодливо пояснил власовец. Но его прервали.
— Ничего што не офицер…
— Ще почище, гад!..
— Не прикидывайся, камбала, сковорода для тебя готова…
— Прекратить базар! — крикнул Никитин.
Все смолкли. Комбат кивнул головой стоявшим позади партизанам. Троих — штабс-капитана, прапорщика и фельдфебеля — увели. Вновь воцарилась тишина.
Комбат неторопливо достал кисет, вынул и слегка помял обрывок газеты, положил на него щепотку самосада, скрутил цигарку, сунул обратно в карман кисет и извлек из другого зажигалку. Он не успел зажечь ее, как со двора донеслись одиночные выстрелы — один, второй, короткая пауза и снова выстрел, другой и, наконец, почти подряд два…
Стоявший на часах у дверей круглолицый пожилой партизан с длинными запорожскими усами слегка кашлянул. Кое-кто из пленных не выдержал и переступил с ноги на ногу.
Никитин затянулся и, выпустив облако дыма, взглянул на застывших в ожидании решения своей участи власовцев. Взгляд его опять невольно остановился на высоком парне с черными, как смоль, бровями. Его красивое лицо теперь побледнело и как-то сразу осунулось.
— Докладывай, ты кто? Может быть, тоже офицер или, как там у вас называется, фельдфебель? — сдерживая гнев, спросил комбат.
— Нет, нет, я — рядовой, москвич. Все мы попали к ним случайно, я правду говорю… — ответил высокий.
Услышав слово «москвич», Никитин все остальное пропустил мимо ушей. Это слово его поразило. Он не был москвичом. Больше того, он никогда не бывал в столице. Но слово «москвич» было для него синонимом слов «революционер», «большевик», «ленинец», и он не мог себе представить, чтобы москвич мог оказаться изменником, власовцем. Он чувствовал себя так, словно на него свалился потолок, дух захватило. Едва слышно переспросил:
— Как ты сказал?!
Власовец щелкнул каблуками.
— Говорю, мы попали к ним поневоле. Нас насильно мобилизовали в лагере…
— Погоди, — перебил его Никитин. — Откуда ты родом?
— Я?
— Да, ты!
— Из Москвы. Я — москвич.
Никитин ощутил прилив ярости. Все еще не веря своим ушам, он почти вплотную придвинулся к власовцу и в третий раз спросил:
