Двадцать первого августа Валерий Белякович репетировал в Нижнем Новгороде «Ромео и Джульетту». Не только он сам, но и артисты нижегородского театра «Комедiя» знали уже о страшном диагнозе Авилова — газеты трубили о болезни артиста во все трубы, все тайное уже стало явным.
Репетировали эпизод гибели Меркуцио, роль которого исполнял очень хороший артист Сергей Бородинов. И вот он произносит финальные слова: «Я в этой жизни всегда был слишком переперченным… Чума возьми семейства ваши оба!..» — и медленно опускается на подмостки. Буквально в эту секунду раздается звонок мобильного телефона: «Валерий Романович, Витя Авилов только что умер в Новосибирске…» И, видя лицо режиссера, который не произнес ни звука, артисты со сцены бросаются к нему: «Что? Авилов?..»
Спустя несколько лет Валерий Белякович сказал мне: «Если в кино такое сделать, скажут, что это неправда, что в жизни такого не бывает…»
…Ясным августовским днем хоронили Виктора Авилова. Отпевание происходило в небольшой церкви Михаила Архангела, расположенной прямо напротив театра. Гроб на руках отнесли в театр, где небольшое помещение не могло вместить всех, кто хотел попрощаться с любимым артистом. На сцене стоял гроб, зрительские ряды были переполнены, словно на премьере. Звучали слова, искренние, теплые, было много слез, у большинства артистов лица были потерянные, какие-то нездешние — словно они и впрямь не знали, как будут теперь жить и играть, что им делать. И как странно устроена все-таки наша память! — неожиданно вспомнилось и, думаю, не мне одной: именно с такими лицами стояли они в финале спектакля «Мольер», растерянно бросая в публику тихими, какими-то угасшими, стертыми голосами: «Господа, господин де Мольер, исполняющий роль Аргана, упал… Спектакль не может быть окончен… Господа, прошу… разъезд… У нас несчастье… Господа, прошу вас… Войдите в положение, господа! Разъезд, господа… Спектакль окончен…»
О болезни Виктора знали все, но болезнь всегда оставляет какую-то маленькую «лазейку» для надежд. Теперь надежд уже не было. Ольга Кабо вспоминала впоследствии: «Я была на похоронах. Он лежал такой спокойный. Совсем не „воландовский“. Это вообще был очень спокойный, достойный человек с большими чувствами… Он объединял вокруг себя людей. Много говорили хороших слов на прощании… Пришли поклонники, друзья, коллеги… Он всегда был так достоин тех аплодисментов, которыми его благодарили после спектаклей!.. Он никогда не халтурил. Он всегда работал „на полную катушку“. И я, говоря какие-то слова, вдруг произнесла:
— Не знаю, положено это или нет, но в такой день… Он лежит на сцене… Это его последний выход на подмостки… В такой день не могут не прозвучать аплодисменты.
Меня поддержали.
И в конце прощания было много аплодисментов».
Это было естественно по отношению к тому, кто дарил минуты счастья и горя всем собравшимся в зрительном зале. И они зазвучали — такие долгие и горячие, что прервать их не было никакой возможности. И потом, когда гроб вынесли из театра и по узкой дорожке, усыпанной цветами, понесли к машине, аплодисменты не смолкали — как будто коллеги и зрители Виктора хотели, чтобы он унес с собой в ту иную реальность, в которую он уходил, эту благодарность за то, что он был, за то, что он сделал для нас своим искусством…
В своей давней статье Наталья Шведова писала: «Последовательные победы над собственным несовершенством, над преградами тернистого пути. „Непрофессионалом“ его могут называть только люди, сами весьма далекие от профессионализма в театроведении и журналистике. Кто из серьезных исследователей будет вновь и вновь смаковать „любительские“ подробности актерского пути Авилова, человека с „нетеатральным“ дипломом?.. Но этот путь „к звездам“ оплачен очень дорогой ценой…» Да, цена оказалась невероятно дорогой — такой ранний и страшный уход, на таком фантастическом взлете творческой энергии, в осознании того, что сделано еще далеко, далеко не все: не все возможности реализованы, не все силы ушли… Он очень многого хотел, Виктор Авилов, человек, создавший себя сам, и, как бы многого он (ни добился в этой жизни, все равно остался горький осадок — он не успел, не успел…
Сегодня, когда по телевидению демонстрируются фильмы с участием Виктора Авилова, вглядываешься в его лицо, в выражение глаз особенно пристально, словно пытаясь «вослед» все-таки угадать, хотя бы приоткрыть завесу над тайной его непохожести ни на кого и ни в чем. И — не удается.
Он унес с собой эту тайну, оставшуюся для нас недоступной, прочертив в жизни каждого, кто видел Виктора Авилова на сцене и на экране (особенно, конечно, на сцене!), незабываемый абрис Рыцаря, побеждающего Дракона в любом обличье…
Да, пожалуй, слово «Рыцарь» точнее, лучше всех других характеризует Виктора Авилова не только в его профессиональном, но и в его личностном, человеческом облике. Он был Рыцарем по отношению к театру, к кино, к тем, кого любил и с кем дружил. И на сцене чаще всего он был именно Рыцарем — добра, справедливости, гуманности. И эти роли были ему особенно дороги, потому что отвечали «человеческому содержанию».
Виктор Авилов создал себя сам. С каждым годом все больше и напряженнее думая не только о своих героях, но и о жизни вообще; все глубже погружаясь в философскую литературу; все более настойчиво познавая самого себя — свои недостатки, свои скрытые возможности, особенности своей энергетики… И он уходил из жизни совсем другим человеком. Всмотритесь внимательнее в последнюю фотографию Виктора Авилова — пристальный и пристрастный взгляд разглядит на ней не только обреченного, смертельно больного человека, измученного болью и страданиями. Он разглядит в этой истощенной фигуре, в этих исстрадавшихся глазах поистине рыцарские чувства: словно это израненный в жестоком поединке с Драконом Ланцелот обращается к жителям города со своим заветом любить и беречь друг друга. Это ведь совсем не трудно…
С уходом Виктора Авилова не только в Театре на Юго-Западе, а в российском театре вообще исчезла, истаяла некая очень важная, очень существенная краска. Наверное, справедливо будет обозначить ее как мотив рыцарственного служения — сцене, зрителю, коллегам. Служения — с полной мерой ответственности и самоотдачи.
Спустя недолгое время в Театре на Юго-Западе в последний раз состоялся спектакль «Мольер» — Валерий Белякович сыграл эту роль в память Виктора Авилова, и спектакль-легенда, поистине великий спектакль исчез с афиши…
Тридцать первого мая 2007 года Театр на Юго-Западе торжественно отмечал свое тридцатилетие. Юбилей солидный — особенно для театров-студий, очень редко перешагивающих даже пятнадцатилетний рубеж. А Юго-Запад стал за эти годы профессиональным театром, горячо любимым, куда попасть до сих пор почти невозможно.
Вечер проходил в помещении театра «Новая опера» — здесь Валерий Белякович несколько лет назад поставил «Бориса Годунова», поработав и с труппой этого интересного создания, и с самим создателем, замечательным дирижером Евгением Колобовым. В Москве стояла сильная жара, невозможно было выходить на улицы, но в саду «Эрмитаж» собрались толпы фанатов Театра на Юго-Западе, почитателей, критиков, артистов других московских театров, атмосфера была оживленной, выход любимых артистов на сцену сопровождался аплодисментами… Как всегда на Юго-Западе, действо состояло из отдельных сцен спектаклей и «капустных» номеров, которые пользовались особым успехом. Валерий Белякович почти весь вечер не сходил со сцены, комментируя, рассказывая, вспоминая… Но вот праздник подошел к концу.
На сцену вышла Ольга Авилова — в мужском костюме, в цилиндре, из-под которого виднелись рыже-золотые волосы. Она была так похожа на своего отца, что зал буквально замер. Медленно опустился над сценой большой экран, на нем, сменяя друг друга, плыли фотографии Виктора Авилова и звучал сильный, чуть гортанный голос Тамары Гвердцители, певшей свой знаменитый шлягер «Виват, король, виват!..». Это было о нем, Викторе Авилове, признанном короле юго-западных подмостков, которому на протяжении нескольких десятилетий поклонялись, которым восторгались.
Весь зал бесшумно поднялся на ноги. Кажется, плакали не только женщины, но и мужчины. Оплакивали не просто безвременно ушедшего большого артиста, не только «легенду Юго-Запада», неотрывную от истории этого театра, — оплакивали собственную молодость, собственную любовь и привязанность к этим подмосткам, вспоминая самые счастливые минуты, проведенные в небольшом подвальчике, когда ничего не существовало на свете, кроме этого человека, взявшего вас в плен.
Однажды и навсегда.
…В лекциях митрополита Антония Сурожского «Человек перед Богом» сказано: «И когда мы на панихиде или на отпевании молимся о упокоении раба Божия такого-то, стоя со свечами, как в пасхальную ночь, мы свидетельствуем свою веру в воскресение; но, с другой стороны, свидетельствуем зажженными свечами о том, что этот человек был хотя бы малой свечой, малым светом в этом мире; что он был светом, что благодаря его жизни какая-то доля тьмы была рассеяна — в нем, в нас, в его окружении и что, когда мы молим Бога о его причислении к лику святых, мы не говорим: „Господи, Ты знаешь, что он грешил, как все люди, но, будь добр, прими его, мы же с Тобой друзья. Ты не можешь моего близкого осудить или выбросить вон из Твоей любви…“ Нет, мы говорим о том, что этот человек в моей жизни был светом, в моей жизни он был откровением правды, в мою жизнь он внес любовь, красоту, мудрость и ради того, что он из меня, из нас сделал, прими нашу жизнь, включая нашу будущую смерть, как будто это его жизнь, и пусть моя жизнь, его, ее, наша жизнь будет его славой!»…
