Вас что же — отпустили или так… сами? — взгляд у старика был хмурый и беспокойный. — Вот берите. И уходите отсюда, я вас не видел…
Он повернулся, хлопнул дверью.
Они растерялись: этот старик отнимал у них надежды.
— Пойдем…
3
ТРУДНЫЕ ШАГИ ПО ЗЕМЛЕ
За хутором начинался пустырь. Местами полынь была примята, на земле валялись стреляные гильзы. Здесь произошла какая-то драма — о ней свидетельствовали клочья красноармейской гимнастерки. Возможно, тот, кому они принадлежали, находился сейчас в концлагере или лежал где-нибудь здесь, наскоро присыпанный землей.
Женька Крылов поднял брезентовый подсумок, повертел в руках. Патроны потускнели и печально напомнили ему о невыполненном солдатском долге, о безрадостном настоящем. Он чувствовал себя сейчас ненамного лучше тех, кто побывал здесь до него.
— Илья, у тебя как было? Ты… сам?
— А черт знает. Там все как с ума посходили. Со мной остатки роты были, человек десять. Шли суток пять. В одном овраге своих встретили, с полковником. Мне говорят: фронт близко, маскируйся, сержант, до ночи. Залезли в кусты, уснули. Сквозь сон слышу: пощелкивают. Вскочил — ни черта не понимаю. Все бегают туда-сюда, один начальник гимнастерку с себя и в кусты. Думаю, выберусь-ка я из оврага, во ржи спрячусь. Выполз наверх, за мной человек пять. Тут нас и засекли. И не заметил, как попал: лежу, а вокруг они…
Женька слушал Илью и вспоминал тот миг, когда его самого окружили немцы. Виноват он или нет? Конечно, он потерял голову, полез на рожон. Ему вовремя спрыгнуть бы с коня, вернуться к своим. Ну и что, если ни с чем? Разве лучше сидеть вот здесь? Его товарищи сражались у Дона, а он тут хуже бродяги…
— Что будем делать, Илья?
— Живот доконал… У тебя как?
— Пока не очень… К Дону, что ли?
— А где он? Приползем и — им в руки…
Только не это. Страшно подумать, что все это может повториться. Пусть пустырь, неизвестность, одиночество, только не пыльная колонна, не концлагерь. Патроны у них есть, где-нибудь найдут и винтовки, а там видно будет, что делать…
— Черт с ним, со стариком, пойдем на хутор.
Они пошли по хуторской улице, увидели двух женщин.
— Здравствуйте…
— Здравствуйте… Вы со станции?
Подходили другие хуторяне, женщины приносили хлеб и помидоры.
— Куда путь держите?
— До Дона отсюда далеко? — Женька Крылов и сам не знал, куда собирается идти. Ему стыдно было сидеть перед женщинами, есть их хлеб. Не они виноваты, что немцы на Дону, а такие, как он, как те в концлагере…
— Три дня хорошего хода. Говорят, там в лесах наши. Немцы их окружили, а они не сдаются…
— Не винтовки вам сейчас нужны, а голова, — советовал дед. — Поживите в каком-нибудь хуторе, пока в себя не войдете. Там увидите, как быть. Молодые…
— Им на Алексин лучше, там фронта не было, тихо…
Слыша эти голоса, Женька ощущал неприятную жалость к себе. Он стыдился ее, но после того, что он пережил за неделю плена, доброта и сочувствие женщин были особенно приятны, и он впитывал их в себя вместе с осознанием своей неподлинности и незащищенности. И у Ильи на лице отражалась расслабляющая жалость к себе, и на лицах у хуторян была та же жалость.
— Ну, мы пойдем, спасибо…
— Через три хаты будет промежуток, по нему из хутора в степь на угол леса, а за лесом вдоль балки тропой до следующего хутора. Там спросите, куда дальше… — напутствовал дед.
Эти люди добровольно взяли на себя чужие заботы, указали Женьке Крылову цель, пусть временную, но важную, необходимую. Он знал теперь, что ему надо миновать три хаты и повернуть в степь, а потом будет лес и тропа вдоль оврага. Это не так уж мало: совсем недавно у них не было ничего.
* * *
У третьей хаты их ждал мужчина лет пятидесяти.
— Чего, папаш, уставился? — спросил Илья.
— Я тебе не папаша. Разбежались от первого выстрела, сопляки, а теперь ходите, как нищие…
— Мы у тебя ничего не просим, жри сам! — вскипел Женька Крылов. Он не ожидал, что у него вырвутся такие слова. — Сидишь за плетнем!..
Сказал и тут же пожалел об этом, потому что его слова были адресованы не тому, кто стоял перед ними, а другому, с помидорами, который поспешил прогнать их от своего дома.
— Кто теперь фронт держит? А ведь матери, поди, надеются…
Мужчина сердито хлопнул дверью, но тут же возвратился с противогазной сумкой в руке:
— Берите, чтобы и сума была, как у бродяг…
В сумке был хлеб, помидоры и табак.
Ничего больше не сказав, он ушел в хату.
Женька смутился от такой неожиданности: хозяин-то отчитал их справедливо, а вот он зря оскорбил человека.
— Подожди, Илья…
Он прошел в хату.
— Извини, отец, за грубость. Ты прав…
— Вот смотри, — он показал на фотокарточку. Женька увидел трех чубатых парней. — Двоих уж нет, а вас на станции не счесть. Живые, сукины дети. Давить таких надо…
— Этим там немцы занимаются. Дави, если можешь… — Женька Крылов изнемогал от бессилия, от мучительной безнадежности.
— Э, как тебя согнуло, парень… Ты присядь, отдышись. Сколько тебе лет?
Преодолевая слабость, Женька встал, взглянул в зеркало. Оттуда на него смотрело чужое лицо, мало чем отличающееся от множества подобных лиц. Только глаза были непохожие: в них застыло мрачное упорство. Неужели это он, Женька Крылов?
— Куда идете?
— Подальше отсюда, там видно будет…
Он вышел на улицу. Они повернули в степь.
* * *
Самое сложное — обыкновенная жизнь. В ней удивляют открытия, потому что их-то меньше всего ждут. Когда Крылов увидел себя в зеркале, его поразила мысль, что он не отличается от других. Он полагал, что его «я» неповторимо, а теперь понял, что и он — всего лишь человеческая песчинка, затерявшаяся среди бесконечного множества таких же песчинок. Как и другие, он мог остаться на обочине, и от этого ничто в мире не изменилось бы. Мать и сестра, подобно хозяину крайней хаты, сказали бы, показывая на фотографию: «Женя… Как ушел в неполные семнадцать, так и не вернулся…»
Он понял также, что большинство людей рано или поздно открывают для себя эту грустную истину и продолжают жить как ни в чем не бывало. Осознание своей обыкновенности делает человека проще и мудрее. Ну что ж, был Женька Крылов, теперь стал просто Крылов…
Крылов и Антипин идут по степи. Им кажется, что они чересчур заметны, а степь слишком открыта и плоска.
