еще держит его за руку. Значит, Женька Крылов уже побывал там, во мраке? Оказывается, это просто и не страшно: там он не почувствовал ничего, абсолютно ничего. Он даже не заметил, как потерял сознание, и только теперь, придя в себя, испугался мысли о том, где побывал.
— Натяни глубже пилотку… — донеслось до его слуха. Эти слова потрясли Крылова: он впервые ощутил поддержку в толпе одиноких.
— Спасибо… Если бы не ты…
Парень не ответил. Крылов уже держался на ногах сам.
— Лос! Лос!
Сзади постреливали, и Крылов опять испугался того, что могло бы случиться, не окажись рядом этого человека.
— Тебя как?…
— Илья, Антипин.
Парень повернул голову — в глубоко запавших глазах застыла боль.
В первом же хуторе Илья раздобыл несколько тыквенных кусков.
— Держи… — протянул один Крылову. — Не хочешь сдохнуть — ешь.
Безвкусная тепловатая мякоть только растравляла желудок, но в ней была влага, и Крылов ел.
— Держи еще.
Сколько дней Женька Крылов не слышал человеческого голоса! Теперь этот голос согревал его, разбивал его одиночество.
— Ты как сюда?..
— Молчи, береги силы.
Но Женька уже не мог молчать, в его сознании забил крохотный родничок мысли, он боялся, что этот родничок иссякнет.
— Ты десантник?
— Пехота… Будет хутор — не зевай…
Так, за гранью жизни, в море отчаяния, тоски и позора, у Женьки Крылова появился товарищ. Ему было теперь с кем поговорить, ему стало чуть-чуть легче, в нем затеплилась надежда на какой-то выход.
В следующем хуторе Крылов достал с полдюжины картофелин, а Антипин добыл кукурузный початок. Женька больше не задавался вопросом, хорошо это или плохо — разрывать руками землю в поисках картофеля, а потом грызть его, чувствуя, как скрипит на зубах песок. В пыльной колонне из человека выжимали все, а взамен ему не давали ничего, кроме смерти на обочине. Единственной формой сопротивления было здесь — выжить.
Ночью Крылов и Антипин поочередно согревали друг друга: сначала один прижимался грудью к спине другого, потом они менялись местами. Только босые ноги Антипина бессменно мерзли — тут ему ничем нельзя было помочь.
Просыпаясь ночью, Женька Крылов думал теперь об одном: как найти выход.
— Бежать надо, Илья…
— Куда? Степь…
Да, степь. Ничего, кроме голой полынной степи. Далеко не уйдешь.
Они менялись местами, пробовали спать. Твердая, как железо, земля отбирала у них последнее тепло.
2
НЕПРОСТО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ
На краю хутора колонну остановили: сбоку дороги дымились кухни. Обед. Пленные образуют бесконечную змеевидную очередь, которая медленно ползет к котлам. Перед котлами — груда пустых консервных банок. Пленный брал одну, подносил к котлу, получал свою порцию, на ходу выпивал несоленую, с комками неразмешанной муки жидкость, строго в очереди огибал кухню, шел в обратную сторону, бросал банку на то же место, где ее поднимал другой пленный, лишь приближавшийся к котлу.
— Их заставить бы жрать эту мамалыгу… — выругался Антипин.
Потом колонна опять выползла в степь. Навстречу ехали и ехали машины, в небе гудели бомбардировщики. Они летели на восток, туда, где сражался бывший десантный батальон, где был Саша Лагин, Курочкин, комиссар. Крылову уже не узнать, что с ними. Он не оправдал их надежд, не нашел штаб полка, а теперь его вели неведомо куда, и стыд и позор неотступно следовали вместе с ним. «Десантники в плен не сдаются…» — говорили в Раменском. Не зря говорили: плен — это дно человеческого падения. И не важно, как упал человек, — сам бросился вниз или обстоятельства толкнули его туда. В серой колонне у всех одна участь — пасть на обочине дороги без имени, без родины…
— Илья, а ты как попал?
— Не все ли равно…
Нет, не все равно: Крылову надо было знать, в чем его личная вина. Есть ли она? Ему надо было успокоить взбудораженную совесть, понять, мог ли он поступить иначе. Он испугался, но и не повернул назад. Он налетел на немцев, хотя мог спрыгнуть с коня, мог бы, наверное…
Но чего он добился бы, если бы спрыгнул? Вернулся в батальон без коня, ни с чем? Как он оправдался бы перед комиссаром, перед товарищами? Но плен?..
Женька Крылов не знал, какова его личная вина, еще не мог понять какова. Но он обязан припомнить каждый свой шаг и определить, виновен или нет. Он должен вернуть свое утраченное «я», сойти с дороги в никуда. Иначе не стоило жить.
Станица. Шпалерами выстроились автоматчики. Пленным приказано раздеться до нижнего белья.
— Лос! Лос!
Людская змея будто накрылась грязно-белым саваном. На бескровных лицах округлились глаза: что впереди — ров, овраг? Смерть или еще не смерть?
Впереди — чистилище: пальцы в резиновых перчатках ощупывают гимнастерки и брюки, выворачивают карманы, отбирают у пленных все до последней мелочи.
За чистилищем — хлев, а с восходом солнца колонна поползла дальше. Начался самый долгий день. Выстрелы позади слились в барабанную дробь. Казалось, не пыль висела над дорогой, а человеческое отчаяние.
Поселок. Железнодорожная станция. Дымил паровоз. Окруженные плетнями, широко раскинулись хаты. Передышка. Смерть все-таки дала людям отсрочку.
Голова колонны стала, и из степи в ограниченный часовыми квадрат поля неутомимо тек ручей серо-зеленых фигур. Они в изнеможении опускались на землю. Страшный этап вымотал их, подчинил инстинкту самосохранения. Их не тревожило, что будет с ними завтра — они довольствовались передышкой и с надеждой поглядывали на солдат, возводящих изгородь. Топоры и молотки в солдатских руках представлялись им гарантией безопасности, и этого многим было сейчас достаточно.
Топоры стучали, заостренные столбы вытягивались в линию, образовали гигантскую букву «г», потом «п», окружили пленных со всех сторон. Молотки уже закрепляли на столбах колючую проволоку.
Средних лет пленный пробует заговорить с солдатом:
— Слышь, камрад, местный я…
— А ну мотай отсюда! — матерится солдат.
Власовцы! Так вот они какие…
Солдаты навесили ворота, выхода из клетки больше нет. По углам начали расти сторожевые вышки.
* * *
Власовцы набирают рабочую команду:
— А ну встать, дохлятина! Ты тоже!
Команду выводят за ворота к горке шпал:
— Перенести туда, быстро!
Пленные, несущие шпалу, напоминают сороконожку, которая еле ползет, придавленная тяжестью собственного тела. Но вот шпала падает на место — сороконожка рассыпается. Пленные опять бредут к штабелю. Новая сороконожка ползет еще медленнее. Женька Крылов гнется, укорачивается на ходу, но и другие пленные укорачиваются. На третью шпалу ни у кого нет больше сил.
— Встать! Кому говорят!
Возвратившись в концлагерь, Крылов и Антипин падают на землю, уже пахнущую испражнениями. Скоро первая ночь за колючей проволокой. Ночью
