— Может быть, — проговорил К., — но для меня главная разница в том, что Фрида моя невеста, Амалия же заботит меня лишь постольку, поскольку она сестра Варнавы, посыльного из Замка, и судьба ее, возможно, как-то переплетена с его службой. Нанеси ей кто-нибудь из чиновников столь вопиющую обиду, как показалось мне вначале из твоего рассказа, меня бы ее судьба волновала гораздо больше, но и тогда скорее как общественный курьез, чем как ее личная беда. Однако теперь, судя по твоим словам, вся картина меняется некоторым, правда, не вполне понятным для меня, но, раз ты сама так рассказываешь, достаточно правдоподобным образом, и в таком случае мне больше всего хочется на эту историю просто рукой махнуть, в конце концов, я не пожарный, какое мне дело до Сортини. Зато до Фриды мне очень даже есть дело, и мне довольно странно, что ты, кому я доверяю всецело и хотел бы доверять и впредь, говоря об Амалии, обходным маневром все время на Фриду нападаешь, стремясь уронить ее в моих глазах. Не хочется думать, будто ты делаешь это с умыслом, а тем более со злым умыслом, иначе мне давно бы следовало уйти, нет, ты делаешь это без умысла, просто обстоятельства вынуждают тебя из любви к Амалии снова и снова ее над всеми женщинами возвышать, но поскольку сама Амалия к этому достаточных оснований не дает, ты выручаешь себя тем, что пытаешься других женщин всячески принизить. Поступок Амалии и впрямь чрезвычайный, из ряда вон, но чем больше ты о нем рассказываешь, тем труднее решить, чего в нем больше — величия или ничтожества, ума или вздорной глупости, геройства или малодушия, ибо побуждения свои Амалия затаила глубоко в душе и до них не дознаться. Фрида, напротив, ничего чрезвычайного не совершила, она просто последовала зову сердца, любому непредвзятому, благожелательному взгляду это ясно, всякий может это проверить, тут не о чем разводить кривотолки. Но я вовсе не хочу ни Амалию с пьедестала свергать, ни Фриду защищать, я только тебе разъясняю, как я отношусь к Фриде и почему в моих глазах любые нападки на Фриду — все равно что нападки на меня, на само мое существование. Я ведь по своей воле сюда прибыл, по своей воле здесь застрял, однако всем, что с тех пор здесь со мной случилось, и в особенности всеми своими здешними видами на будущее — пусть смутными и сумрачными, но уж какие есть, — всем этим я Фриде обязан, тут спорить не о чем. Ведь меня хоть и приняли здесь землемером, но только для вида, мною просто играли, гнали меня из каждого дома, мною и сегодня еще играют, правда, уже куда серьезнее, я теперь игрушка покрупнее, а это что-нибудь да значит, я вон уже и домом обзавелся, и местом службы, и настоящей работой, пусть все это не бог весть что, но все-таки у меня есть невеста, которая, когда я другими делами занят, снимает с меня часть служебных дел, я женюсь на ней и стану членом общины, у меня помимо служебных отношений есть еще и особая, личная связь с Кламмом, которую я, впрочем, в ход пустить пока не смог. Разве все это звук пустой? А когда я к вам прихожу, кого вы принимаете, кого приветствуете? Кому ты поверяешь историю вашей семьи? И от кого надеешься на возможность — пусть мизерную, пусть призрачную, но все-таки возможность помощи? Не от меня же, какого-то землемеришки, которого, скажем, еще неделю назад Лаземан с Брунсвиком силой из своего дома выставляли, нет, ты надеешься получить помощь от человека, за которым есть кое-какая власть, но этой властью я опять-таки обязан Фриде, той самой Фриде, которая по простоте душевной настолько скромна, что, вздумай ты ее о чем-то таком спросить, не сразу сообразит, о чем речь. И все же, сдается мне, Фрида при всей своей простоте достигла куда больше, чем Амалия при всей своей гордыне, ибо, видишь ли, у меня складывается впечатление, что ты именно для Амалии помощи ищешь. И у кого? Да, в сущности, не у кого иного, как все у той же Фриды.
— Неужто я вправду так ужасно о Фриде говорила? — удивилась Ольга. — Я этого вовсе не хотела, да мне и не показалось так, хотя все возможно, мы ведь со всем миром в разладе и как начнем жаловаться, так нас и заносит сами не знаем куда. Ты и в том прав, что сейчас между Фридой и нами большая разница, о чем совсем не худо нам напомнить. Три-то года назад мы были дочками из почтенной, зажиточной семьи, а Фрида — сирота, батрачка из трактира «У моста», мы, проходя мимо, и взглядом ее не удостаивали, конечно, это спесь, но так уж нас воспитали. Зато тем вечером в «Господском подворье» ты сам мог убедиться, как оно теперь между нами обстоит: Фрида с кнутом в руке, а я в толпе челяди. Только на самом деле все еще хуже. Фрида — та пусть себе нас презирает, ей даже надо так, ее, можно сказать, положение обязывает. Но кто только нас не презирает! Всякий, кому заблагорассудится нас презирать, немедленно становится достойным членом общества. Ты знаешь преемницу Фриды? Пепи ее зовут. Я только позавчера вечером с ней познакомилась, ока раньше горничной работала. Так вот, она в своем ко мне презрении наверняка Фриду переплюнула. Она, как увидела меня из окна — я за пивом пришла, — подбежала к двери и нарочно ее заперла, мне пришлось долго ее упрашивать и даже пообещать в подарок ленту, что у меня в волосах была, прежде чем она открыть соизволила. А когда я ей ленту отдала, она не глядя швырнула ее в угол. Что ж, пусть презирает, я как-никак от нее завишу, она теперь буфетчица в «Господском подворье», правда, только временно и надолго не задержится, нет у нее нужных качеств, чтобы на таком месте постоянно работать. Стоит только послушать, как хозяин с этой Пепи разговаривает, и сравнить, как он с Фридой обращался. Но Пепи это ничуть не мешает презирать не только меня, но и Амалию, Амалию, одного взгляда которой было бы достаточно, чтобы эту пигалицу Пепи со всеми ее косичками и рюшами из комнаты так и вынесло, пулей бы вылетела, как ей на своих толстеньких ножках в жизни не поспеть. А какую возмутительную болтовню про Амалию пришлось мне вчера от нее выслушивать, покуда гости за меня не взялись, к сожалению, правда, на тот же манер, как ты однажды имел возможность видеть.
— До чего же ты запугана, — заметил К. — Я только определил Фриду на подобающее ей место, но вовсе не хотел вас принизить, как ты, похоже, решила. Не могу умолчать, я тоже чувствую, что ваша семья какая-то особенная, но почему это должно давать повод к презрению, не понимаю.
— Ах, К., — вздохнула Ольга, — боюсь, со временем и ты поймешь. То, как Амалия обошлась с Сортини, дало этому презрению первый толчок, неужто тебе это совсем непонятно?
— Это было бы слишком странно, — проговорил К. — Амалией тут можно восхищаться или осуждать ее, но презирать? Однако, даже если по каким-то непонятным для меня причинам Амалию презирают, с какой стати презрение распространяется и на вас, ни в чем не повинных родственников? А уж что Пепи, к примеру, имеет наглость тебя презирать, вообще ни в какие ворота не лезет, когда в следующий раз в «Господское подворье» наведаюсь, она у меня за это поплатится.
— Ну и задал бы ты себе работу, К., — сказала Ольга, — вздумай ты переубедить всех, кто нас презирает, ведь это из самого Замка исходит. Хорошо помню день, который за тем утром последовал. Брунсвик, он тогда у нас подмастерьем был, пришел, как обычно, отец выдал ему работу и отправил домой, потом мы сидели и завтракали, все, кроме Амалии и меня, такие оживленные были, отец то и дело о празднике вспоминал, строил планы насчет пожарной дружины, в Замке-то своя пожарная дружина, так они на наш праздник свой отряд прислали, ну и разговоры всякие велись, к тому же господа из Замка, что на празднике присутствовали, видели, как наша дружина себя показала, и высказывались очень благосклонно, со своей замковой пожарной дружиной сравнивали, и сравнение в нашу пользу выходило, заговорили даже о необходимости реорганизации всей замковой противопожарной службы, с привлечением инструкторов из деревни, конечно, тут несколько человек имелось в виду, но отец имел основания надеяться, что выбор падет и на него. Вот об этом он тогда и рассуждал, по своей милой привычке всегда и всюду занимать много места обхватил руками чуть ли не полстола, устремив взгляд в открытое окно, к небу, и лицо у него было такое молодое, столько в нем надежды было, никогда больше я его таким не видела. И тут вдруг Амалия с этакой надменностью, какой мы прежде за ней не замечали, говорит: всем этим речам господ из Замка не следует, мол, особо доверяться, господа при подобных оказиях любят что-нибудь приятное сболтнуть, только значат их слова очень мало, а то и вовсе ничего, скажут — и вмиг забудут, а мы, дескать, каждый раз на эту удочку попадаемся. Мать тотчас же запретила ей вести подобные речи, отец только посмеялся над мудрствованиями, которые ей еще не по годам, но вдруг запнулся, словно хватившись чего-то, хотя все вроде было на месте, и спросил, что это ему там Брунсвик насчет посыльного и письма какого-то разорванного плел, не знаем ли мы, о чем он, кого имел в виду и что вообще стряслось. Мы промолчали, Варнава, тогда еще молоденький, смешной, словно барашек, в ответ что-то особенно задиристое и глупое сказал, все заговорили о другом, и дело вроде бы забылось.
