— А кто главнее, кто над ними поставлен?
— Мы, ваше императорское величество.
— Не мыкай! Скажи: "Я"- так-то вернее. Ну, слушаю тебя: что ты предлагаешь? С чего бы начал?
— С Кавказа… Я разделяю… в известном смысле мнение его превосходительства. — Он кивком показал на военного министра. — Нужно мобилизовать жандармерию… полицию…
Царь выслушал предложение со скучающей миной…
— Ас "Орлицей" как быть?
— Перевести в другой каземат. Полагаю… можно бы… в крепость Шушу…
— Почему именно?
— Ближайшая и надежная…
— Там это может быть на руку и гачагам — не преминут побег устроить. Как тогда?
— Тогда — в губернский каземат, в Елизаветполь.
— Еще?
— В Тифлис. В Метехский замок.
— Думаю, это худший вариант — если учесть, что сии фотохудожества имеют местом своего происхождения именно этот город. Полагаю — лучше бы эту "диковинку" доставить сюда и упечь в Петропавловскую крепость — к террористам и социалистам! Там можно ее и нашим светским дамам на лицезрение выставить…
— Ежели так угодно…
— Но эта пересылка чревата не меньшей опасностью. Кавказские разбойники могут перехватить ее по дороге…
— Усилим конвой, ваше величество. А в случае посягательства — бой…
— А что думает об этом наш министр иностранных дел? Что-то ты все отмалчиваешься, граф…
— По моему разумению, местопребывание узницы — дело разрешимое. Но надо поглубже копать… И в этом, ваше величество, вы преподали нам урок прозорливости. Я имею в виду — истину, которую вы изволили выразить мудрым изречением.
— Что-то не припомню я подобных изречений.
— Вы как-то заметили, что иной раз целесообразно загребать жар чужими руками.
— Вот вы о чем… — царь хотел было спросить, по какому случаю он изволил высказываться таким образом, но решил не опровергать свое "авторство", приписанное ему лукавым "талейраном". Тот, видя произведенное благоприятное впечатление, продолжал: — Государь, вы неизменно внушаете нам мысль о политической гибкости, о необходимости привлечь провинциальных дворян, имущих людей на свою сторону, поставить их в свое услужение. Начать хотя бы с Зангезурского уезда.
— То есть?..
— То есть — заменить нашего либерального уездного начальника кем-нибудь из верных трону именитых татар.
— Весьма резонно…
Воодушевленный благосклонной реакцией государя, министр увлекся:
— Почему бы нам не распространить подсказанный и предписанный вами подход и на другие государственные дела? Необходимость такого подхода ясна, как божий день. Стало быть, незачем ломиться в открытые ворота. Нет нужды то и дело прибегать к военной силе и нести неоправданные потери. Сегодня из пушек по горам пальнем — а завтра они пуще прежнего обозлятся.
Граф был в ударе, говорил рассчитанными округленными фразами, при случае апеллируя к августейшей воле и не оставляя у царя ни тени сомнения в своей верноподданнической любви. Царь усмехнулся:
— Да ты и впрямь наш "талейран"!
— Я только следую вашим наставлениям, государь.
Царь смерил коллег графа красноречиво укоризненным взглядом и спустил холеную длань на худое, острое плечо, выпирающее из-под сюртука.
— Горазд, вижу, горазд. А вы, голубчики, только и знаете: "ату-ату". Память у вас отшибло и мозги набекрень.
— Если б мы достаточно прилежно руководствовались вашими установлениями, если б прилагали их, как должно, на практике — тогда, несомненно, и дела наши обстояли бы куда лучше.
— Да уж, если бы да кабы… — Царь обратил лесть в укор, хлопнув рукой министра по другому плечу. — Если бы да кабы… Министр, польщенный царской фамильярностью, поправил галстук и застыл в чинной позе, покосившись на сконфуженных коллег. Однако, он и сам, оказавшийся поречистее и пооборотистее других на аудиенции, кое-как отстоявший честь министерского мундира перед его величеством, еще не мог знать с полной уверенностью, насколько прочно царское благорасположение к нему, каково истинное мнение государя о нем и произведенное впечатление. Между тем, тайные сомнения министра-графа в расположении царя не были лишены оснований…
Чрезмерно усердные ссылки на высочайшую волю возбудили у царя подозрение в лукавой неискренности заверений и излияний велеречивого и вертлявого "Талейрана".
Царь прошел к карте и, махнув рукой, дал понять, что аудиенция окончена.
"Умеет, однако, втирать очки… Этакий плут… — думал он о графе. — Такого и не сразу раскусишь, себе на уме. Может и свинью подложить… Ишь, как заливается… Хитер, однако, хитер… Но и то ладно: пусть себе витийствует",царь отмахивался от сомнений в верности министра, рассудив, что дипломатические задачи, достигнутые с помощью министра, так или иначе связываются с высочайшей волей его императорского величества. Но хитрость и изворотливость министра иностранных дел, будь они корыстно искажены влиянием дворцовых интриг или иностранных козней, могли бы обернуться для государя злом… Чрезмерная оборотистость настораживала самодержца…
Он вызвал статс-секретаря и оповестил его о предстоящем назначении, вернув для передачи на хранение почту, и, к немалому удивлению вошедшего, вложил открытку — репродукцию портрета в верхний карман френча.
"Зачем… же государю это с собой носить? Может, показать решил… любопытной мадам своей… Так ведь ненароком и потерять может… Уронит — и все. А в нечистые руки чего доброго, — беда. Еще и размножат… Забавы ради… или с умыслом… Иностранные лазутчики раздобудут, за кордон перешлют, растрезвонят, напечатают… Хлопот не оберешься…"
Глава семьдесят четвертая
Дато, не видя и не зная, что делается там, у властей, какие распоряжения и команды там отдают, мог все же приблизительно представить их ожесточенность и спешность…
Он преисполнился хладнокровной трезвой решимости.
Перед его глазами вставал бесстрашный пример, казавшийся прежде недосягаемым, непостижимым и сказочным, а теперь приблизившийся, протянувший ему подбадривающую руку: Гачаг Хаджар! Гачаг Хаджар!
Он ощущал рядом с собой их незримое воодушевляющее присутствие. Он видел их здесь, в темном погребе, в подземелье, и мысленно обращался к ним:
"— Это вы, друзья?
— Да, Дато. Мы поспешили к тебе.
— Как вы узнали, что я в беде?
— Как в сказке: заглянули в волшебное зеркало… — улыбаются гачаги.
— А жандармы… посты… солдаты?
— А мы невидимками обернулись…"
Дато рассмеялся от души. И своды погреба гулко отозвались эхом…
"— Почему Хаджар молчит? Может, ранили?
— Ранили, Дато… словом ранили…
— Они крадут у нас имена, Наби!
— … И дают" нам оскорбительные клички.
— Мы не отречемся от имени своего!
— Верно! Дато — это Дато. Наби — это Наби.
— А Хаджар — "Орлица"! Пусть враги знают. Наперекор этому двуглавому… петуху! "Орлица"- так мы величаем ее!
— Кто же дал ей такое имя?
— Мой соплеменник… ваши друзья… — гордо думает и грезит Дато, словно и не помнящий о грозящей, гибельной опасности. И ему видится смущенная хвалой Хаджар, и чудится улыбка Наби.
— Ты хвали ее, да не перехвали.
— Хаджар — драгоценный венец твой. Хаджар — краса и гордость наших гор…"
Хаджар, кажется, качает головой, зарделась, глаза лучистые звездами мерцают, и Дато ищет взглядом их светящуюся глубину, нет это не звезды, это мерцающая в кувшине-квери хмельная влага, и он хочет зачерпнуть из квери вино, и провозгласить здравицу…
И длится еще это блаженное наваждение, похожее на сон, где нет опасности, нет оцепивших погреб жандармов, сыщиков, солдат, где только он, Дато, легендарный герой…
И он поднимает чашу с вином и пьет.
"За тебя, Гачаг Наби! За твою Хаджар, смельчак Наби!"
И вдруг видения преобразились, сверкнули глаза Хаджар, выпрямилась она, стала рядом с Наби: "Пора, Наби! — рванулась к лесенке, ведущей к выходу. Наби удерживает: — Путь перекрыт, Хаджар.
— Прорвусь!
— Там их тьма-тьмущая… Птице не пролететь…
— Не беда!..
— Сам наместник командует… с биноклем…
— У него бинокль — у меня "айналы"…"
Дато отшвырнул осушенный рог.
Рог ударился о деревянный настил, загремел.
Те, снаружи навострили уши: что это Дато шумит?
Дато ощущал за собой неодолимую силу. Ему казалось, что Наби и Хаджар смотрят на него.
Пусть Наби далеко в горах, пусть Хаджар в каземате, но их взоры проникают сквозь скалы, стены, решетки, штыки, перелетают через вершины, через воды Куры…
Гачаги видят его.
И не только они. Кажется Дато: весь Тифлис высыпал на улицы и площади, толпы усеяли склоны, до самой Мтацминды, и среди них — гордая Медея, взявшая детей на руки. И в глазах ее нет обычной усталой и печальной укоризны, нет, она может теперь гордиться своим Дато, она любит его, жалеет его, и в глазах ее слезы: "Не бойся, мой Дато! Я знаю, что ты не мог иначе… Прости меня… Я хотела видеть тебя человеком… Я хотела, чтобы детям твоим не пришлось краснеть и стыдиться за отца своего…"
