Военачальник растерялся, услышав такое предположение. Наместник тем временем извлек из сейфа рулон — оперативную карту — и развернул на столе. Генерал подошел поближе.
Указующий перст главноуправляющего стал выписывать зигзаги и замысловатые линии, пересекая русло Куры, ниточки притоков и других рек, ущелья, тракты… Затем и карандаш загулял по карте, очерчивая стрелы, направленные на юго-восток, к Зангезуру…
— Легенду надо уничтожить!
— Понятно, ваше превосходительство.
— Наш двуглавый орел, — наместник картинно воздел очи и широко расставил руки, — должен простереть свои крыла надо всем Востоком! Пора кончать с гачагами! Кавказских христиан — к принудительной службе! А из татар вольнонаемные ополчения! В кавалерию! "Позолотить ручку", крест-другой нацепить — пусть своих же и бьют. — Наместник взялся за генеральскую пуговицу, покрутил… — Можно время от времени и чины подкинуть, по лычку, по звездочке. Пусть думают, что мы им верим. Шиитов с суннитами лбами столкнуть. Пусть сунниты прут на персов, а шииты — на османцев! Игра стоит свеч, не так ли, генерал?
— Весьма резонно, ваше превосходительство, — начальник штаба, подняв уже свернутую в трубку карту, с пылом потряс ею в воздухе. — Мы готовы в поход! Мы преисполнены решимости исполнить высочайшую волю — послужить во славу отечества!
Глава семидесятая
Пусть их там строят свои планы, а мы с вами вернемся в столицу, в царские покои. Как он там, государь? Вроде не в духе… У императора были личные мотивы неприязни к шефу сыскного отделения, который, по всей видимости, потворствовал распространению слухов о тайных свиданиях царя.
Замыслы генерала, по мнению царя, преследовали дальнюю цель, возможно, даже покушение на его жизнь, дабы посадить на престол неискушенного наследника. Не последнюю роль в этих замыслах, полагал царь, играла его "святая Мария", которая ревниво и мстительно подстрекала генерала к слежке за государевыми забавами с гувернанткой, фрейлинами или прочими прелестницами, с тем, чтобы в нужный момент использовать эти сведения как козырь. Должно быть, потому и не стесняется проявлять оскорбительное нетерпение по поводу будущей коронации наследника… Очевидно, есть у него тайные козыри, есть камень за пазухой… Насколько эти козыри опасны и уничтожительны, император мог только гадать, и будь таковые пущены в ход злонамеренной царицей, то трудно предвидеть, к каким далеко идущим последствиям это приведет, попадись эти козыри в руки политиканов, газетчиков, а то, чего доброго, иностранных злопыхателей и лазутчиков… Тогда будет развенчан миф о царе, "помазаннике божьем", рассыплется, как карточный домик и останется одно — отречься от престола в пользу наследника.
Да, государь никак не мог отрешиться от подозрений насчет шефа охранки и его сговора с императрицей.
И потому, воспользовавшись кавказскими событиями — нет худа без добра — он обвинил генерала в несостоятельности.
И теперь он заменит неблагонадежного службиста верным и преданным человеком — старым статс-секретарем!
Да, самодержец волен расправляться, убирать с дороги всех неугодных, не пришедшихся к его царскому двору людей, под разными предлогами, в которых не было недостатка. Можно было обвинить их в либерализме, в попустительстве, в тайном сговоре со злоумышленниками, в сочувствии террористам и этим доморощенным социалистам, насаждающим французскую ересь на российской почве!
Он и сам не хуже императрицы умел перетасовывать карты в этой игре.
Если царица могла и иной раз усилить его бдительность и делать, что заблагорассудится, то и он умел воспользоваться всей полнотой предоставленной неограниченной власти. Он мог и оплошать, упустить момент, допустить промах, но мог и с лихвой покрыть свои упущения, предприняв соответствующие шаги…
Вот так он, к примеру, и обезвредил вставшего ему поперек дороги генерала охранки.
… Так, приблизительно, обо всем этом рассказывалось втихомолку, и слушатели, замерев, ждали продолжения. И рассказчик не заставлял себя ждать…
Тогда, после выдворения генерала, царь прошелся по комнате, стараясь восстановить душевное равновесие и собраться с мыслями, намеренно не предлагая присутствующим сесть. Прошло продолжительное время, прежде чем государь обратился, к министрам, застывшим в напряженно-выжидательных позах.
— Вы, надеюсь, не обвините меня в чрезмерно крутом обращении?
— Ваша мера — вполне уместна и заслуженна, — поспешил с ответом министр иностранных дел.
Царь, воодушевленный этим подобострастным одобрением, вновь заходил, скрипя сапогами, поравнялся со съежившимися министрами и круто остановился.
— А что думаете вы, господа? — обратился он к министру внутренних дел и военному министру.
— Полагаю… поделом, — выпятил грудь, увешанную крестами и орденами, "военный". — Право, я всегда испытывал неприязнь к генералу…
— А вы?
— Я виноват, ваше императорское величество.
— В чем же?
— В том, что не разглядел в своем ведомстве столь неблагонадежного и неблагодарного человека.
— Ну, согласны, так — читайте! — Император протянул им секретное донесение кавказского главноуправляющего. Министр иностранных дел, вновь оказавшись проворнее и любознательнее остальных, взял донесение, покосившись на портрет "Орлицы" на императорском столе. К нему подошли остальные министры и так, голова к голове, прочли письмо.
— Ну-с, господа, изволите еще прочесть?
— Как вам угодно, ваше величество.
Царь потряс колоколец. Появился статс-секретарь.
— Дай-ка им остальную почту. Да чтоб прочли, не повредив сургучных печатей.
Старый служака оторопел на миг, но сообразил, что в Царском повелении есть умысел, пробормотал:
— Слушаюсь, ваше величество.
— А повредят — пусть пеняют на себя.
Глава семьдесят первая
Министры, растерянно переглянувшись, прошли в кабинет статс-секретаря.
Прочтя адреса на дюжине пакетов и не зная, что делать дальше, они обреченно обратились к видавшему виды дворцовому служаке:
— Как быть, генерал?
— Право, и сам не знаю. Вскоре их вновь позвал царь.
— Ну-с, господа, министры, прочли? — спросил повелитель с сардонической усмешкой.
— Никак нет, ваше величество, — вытянул руки по швам военный министр.
— Котелок, значит, у тебя не варит, — государь для наглядности постучал министра по лбу. — А ты? — обратился он к "иностранному". И подумал: "Эта лиса всегда увернется — за хвост не ухватишь".
— Что ты изволишь сказать, так сказать, с политической точки зрения?
— Я прочел, ваше величество.
— И сургуч не повредил?
— Никак нет, ваше величество.
— А если лжешь? Если не докажешь?
— Тогда я немедля уйду в отставку.
— А куда денешься?
— Куда прикажете.
— Ты можешь поплатиться…
— Готов пасть к вашим ногам…
— Ну, зачем так низко, — с иронической досадой проговорил царь. — Здесь — не Восток. Ты лучше объясни, как ты ухитрился прочесть?
Министр подошел к столу, испросив позволения, взял тифлисское донесение. Затем объяснил, что государь, дескать, умышленно не распечатал остальные письма, справедливо полагая, что содержание их по главному существу своему не отличается от вышеозначенного донесения. Повсюду, добавил министр, положение сходное. Вот в чем, продолжал местный "Талейран", умение "читать" письма, не заглядывая в них, вот в чем тайна мудрого урока, преподанного императорским величеством.
Государь был донельзя поражен и польщен столь хитроумным ответом.
— А ты как полагаешь? — обратился он к оторопевшему военному министру. Согласен с мнением графа?
— Его сиятельство изволил сказать совершенно резонно… И я, право, не могу скрыть своего восхищения…
Царь и граф переглянулись.
Взгляд первого выражал удовлетворенное признание "талейрановых" способностей министра, взор второго был полон ясности и преданности.
Глава семьдесят вторая
Царь понравился себе самому в затеянном им розыгрыше.
Потешив свое самодержавное тщеславие, он на время забыл о горечи уязвленного самолюбия, которое испытал при воспоминании об императрице. Власть приятно щекотала тщеславие царя, при виде безропотного послушания в его глазах вспыхивал огонь холодной и надменной радости. Но стоило ему бросить взгляд на портрет "Орлицы", все еще не убранный со стола, как настроение его омрачалось.
Здесь ему виделось проявление опасной, враждебной, почти колдовской силы. Силы, которая вела к сплочению "черни", всей этой разношерстной, разнородной толпы, сплочению народов, отражавшейся духом ропота и восстания. Ведь и в зангезурских событиях, как явствовало из донесений, не обошлось без сочувствующих солдат — мужицких детей, без либералов-офицеров. В целом, по всему Кавказу было немало инакомыслящих, подверженных "якобинской" ереси, потомков ссыльных декабристов, опальных дворян, жаждущих возмездия, ненавидящих царя и самовластье. Туда, за хребты Кавказа, катилось грозное эхо поднимавшейся по стране волны. Передовые, просвещенные люди отнюдь не сидели сложа руки, словом и делом будили народ, читали вольнолюбивые стихи, создавали антиправительственные общества, не страшась ни казней, ни пыток, ни гонений. Разумеется, царь не мог не усматривать глубинной связи между происходящими событиями, полагая, что и движение гачагов, и дерзкая "пропаганда" "Орлицы Кавказа" воодушевлены крамольным примером петербургских "смутьянов". И кисть злоумышленника-художника, не исключено, брала свои "краски" в стенах здешней Академии художеств.
