— Иди к атаману Заруцкому и скажи ему, что приму. Приму по разряду, на время службы. Коли твой атаман любит ляхов, то не стану его привечать, нам с ляхами пока дружбы нет, — говорил я казаку Шило.
— Дружба может быть токмо, когда други в силе. Не серчай, государь, но держава русская нынче не в силе. Кромолы много, люд православный в смуте. Трон Московский за последние два года ужо у четверых был. То не порядок, — говорил Шило.
— Знаю я то, — не стал я одергивать пожилого казака.
Мы разговаривали наедине, я слушал, так сказать «глас народа».
Но разговор был вчера, а сейчас Шило должен быть уже в пути к Брянску, или где там самозванец, что прикрывается моим именем.
— Государь! Тебе так долго нельзя стоять, — сказал мне подошедший Ермолай.
— Ты, что лекарь? — зло сказал я, но все же пошел в покои. — Чего пришел?
— Так, просители до тебя, государь! — сказал Ерема и неестественно выгнулся, чтобы почесать спину.
Видать заживает поротая спина. Но манерам ему стоило бы поднабраться, а то сделает такое па перед какими послами, так и за юродивого принять могут.
— Мстиславские пожаловали, али Трубецкие? Кто удостоен быть мной встречен? — спрашивал я, присаживаясь на большой стул, что здесь и сейчас заменял мне трон.
— Просит тебя, государь, за того боярина Григорий Петрович Шаховской, — сказал Ерема, а я пристально на него посмотрел.
— Ты, что, шельмец, деньги берешь, кабы мне нужное говорить? — догадался я.
Хотя, какая там догадка, видел, как пытались сговориться с Еремой и Ляпуновы и иные бояре, кабы словечко за них замолвил. Вот так, приблизил к себе неискушенного человека, а он постепенно, но неуклонно становится взяточником и интриганом. Но с Ермолаем мне было как-то легко. С другими напрягался, думал, что и как говорить, а с этим ухарем сильно напрягать свои извилины и корчить великого государя не приходилось.
— Не гневись, государь! Брал деньги, так то и в сундук все складывал, что ты мне на охранение дал. Мал уже тот сундук, полный, большой потребен, — блин, ну сама невинность.
Так бывает? Я забыл вообще, что дал один из своих сундуков на хранение Ереме. Думал, помру, так хоть Фросю замуж возьмет, да не будут ни в чем нуждаться. А мысли о смерти только день, как выветрились из головы, когда прошли боли и я начал хотя бы вставать.
— Зови Шаховского! — повелел я.
— Государь! — уже через минуту Григорий Петрович одарил меня радостью его лицезреть. Сарказм, конечно.
— За кого просить вздумал, Григорий Петрович? — спросил я у Шаховского.
— За Димитрия Михайловича Пожарского, — Шаховской склонил голову, что спасло меня от конфуза, так как это имя было даже нарицательным, мною, по знанию истории, уважаемым. И вот он. Не виноват я, он сам пришел!
*………*………*
Козьма Пожарский, именно Козьмой его прозвали при рождении, оставался верен себе и клятве, что давал некогда Димитрию Иоанновичу. Внутренне князь оставался верен крестоцелованию младшему сыну Иоанна Васильевича Именно, что внутрнене, ибо открытая демонстрация приверженности Димитрию Иоанновичу, Тульскому, естественно, каралась уже не просто изгнанием или порицанием, но случились в Москве и первые казни по похожим обвинениям. Василий Иоаннович Шуйский чуял, как считал Дмитрий Михайлович-Козьма Пожарский, что сидит на царственном стуле незаконно.
Если первые прелестные письма от Тульского Димитрия зачитывались прямо с лобного места, то после, уже только обнаружение бумаги у кого бы то ни было, каралось для тех, кто читал письма самозванца прилюдной поркой до полусмерти. Если же письма читались в компании, то смерть. Палачам нужно было платить сверхурочные, так как бывало, что казни не прекращались с закатом солнца.
В таких условиях, когда из контрмер у Шуйского оставались только репрессии, он проигрывал информационную войну. Но жестокость Шуйского изничтожало желание открыто выступать против Василия. Даже столь решительному человеку, как князь Дмитрий Пожарский, не приходило в голову громогласно заявлять о своих сомнениях в правильности воцарения Шуйского.
Но не хотелось ему и участвовать в разворачивающейся вакханалии. Дмитрий Михайлович уже собирался отравиться поближе к Туле, чтобы понять, действительно ли Тульский Димитрий тот, кто спасся и убежал из Кремля, а убили совсем иного человека. Но уехать было не суждено, прибыл вестовой с сообщением. Князю Пожарскому предписывалось Василием Шуйским взять под свое командование Шестой стрелецкий приказ, пять сотен поместной конницы, три роты немецкой пехоты и выдвинуться в качестве полкового воеводы, то есть командиром всех этих войск, на усиление к Ивану Ивановичу Шуйскому, в Серпухов.
И что делать? С одной стороны, назначение весьма существенное. Почитай, Пожарский становился если не вторым, то точно третьим воеводой в большом войске. Но при рассуждении с другого ракурса, войско это было призвано разгромить того, кто может быть истинным царем Димитрием Иоанновичем. Чтобы не кричали Шуйские про растригу, или самозванстве, в Туле был сбежавший царь. Быть же такого не может, чтобы кто-то мог назвать себя государем.
В таких размышлениях Пожарский вообще не учитывал фактор появления Лжедмитрия Второго, считая того и вовсе литовским проходимцем и банальным разбойником.
И Дмитрий Михайлович согласился [Пожарский был назначен В. И. Шуским полковым воеводой в 1607 году и князь принимал активное участие в борьбе против Лжедмитрия Второго].
Это был саботаж. Поняв, что только своей волей, он, полковой воевода, не может обратить все свое же войско против Шуйского, Пожарский стал вредить подкреплению, замедляя переходы. В подкреплении было немало людей, которые оказались обязаны своим возвышением исключительно Василию Шуйскому. Все сотенные головы были дворянами, которые служили лично Василию Ивановичу. Что же касается наемников, то им заплатили деньги и те не станут, скорее всего, не станут, бунтовать и менять нанимателя. Кто ж им станет верить, если наемники не придерживаются контракта? Или могут и предать?
Но в силах полкового воеводы было придержать выход войска, задержаться дольше нужного в городах. В Калуге простояли четыре дня, хотя должны были только один. Потом, якобы ждали пушки, которых никто им не посылал, но раз полковой воевода говорит, что пушки идут, так оно и должно быть.
Вот и не успел Пожарский к битве, подошел к Серпухову только на пятый день, после сражения. Вот тут, взяв всех стрельцов, которых за время перехода Дмитрий Михайлович смог убедить в нечестности Шуйского, князь выступил перед войском, призывая не просто сложить оружие, или отступить к Москве, но быть верными крестоцелованию, которое дали Димитрию Иоанновичу.
Его бы и схарчили, не взирая на знатность, но, неожиданно для Пожарского, за князя заступились наемники. И тут силы могли были быть не равными. Помог случай. Войско Пожарского, или уже не его, выследили и подготовили неожиданный удар конницей. Единственно, что за право возглавить эту лихую атаку спорили Прокопий Петрович Ляпунов и Григорий Петрович Шаховской. Потому атака началась только на следующий день, после обнаружения лагеря неприятеля.
Стрельцы, поместные конные, все были в смятении и не знали что делать. Да, они слушали командиров, которые оставались преданными Шуйскому, но каждый для себя уже не был уверен в правильности происходящего. А стрельцы, да и воины поместной конницы, это не сиволапотники, чаще люди думающие, занимающиеся и ремеслом и торговлей.
Как только появилось из-за леса конница Димитрия Иоанновича, прибывшие московские войска стали разбегаться, а наемники, как и те, кто пошел за Пожарским, остались, но в знак покорности преклонили колено, вслед за немецкими пехотинцами. Пожарский же, напротив, выпрямился
— Это ты, что ль Дмитрий Михайлович, али я обознался? — спросил Шаховский, рассматривая Пожарского.
— Я это, Григорий Петрович, я, — сказал полковой воевода уже разбежавшегося войска.
