– А почему я должен тебе подчиняться? – полюбопытствовал Бондарь, уставившись на колышущуюся в ведре воду. К его разочарованию, эстонец не поленился занести посудину в глубь камеры.
– Потому что ты – арестант, а я – твой начальник, – рассудительно пояснил Кроманьонец. – Царь и бог, как говорите вы, русские.
– Но по званию старше я, – вставил напыжившийся Кощей.
– Можно маленькую просьбочку? – спросил Бондарь.
– Обратись ко мне, как положено.
– А как положено?
– Герр унтер-шарфюрер.
Бондарю понравилось. При соответствующем произношении «герр» превращался в «хер», а это звучало очень даже неплохо.
– Сигаретку бы, герр унтер, – скромно сказал он.
– Унтер-шарфюрер! – повысил голос Кощей.
– Шарфюрер, – кивнул Бондарь, – в смысле, герр… Вот покурю и возьмусь за дело.
– Дай ему сигарету, – сказал Кощей напарнику.
Пока пленник прикуривал от зажигалки Кроманьонца, его командир бдительно держал палец на спусковом крючке автомата. Справедливо рассудив, что в случае чего шарфюрер не пожалеет и подчиненного, Бондарь чинно поднес сигарету к язычку пламени и с наслаждением затянулся.
– Назад! – прикрикнул Кроманьонец. – Отойди к ведру и стой там.
Эстонские парни оказались умнее, чем предполагал Бондарь. Обдумывая свои дальнейшие действия, он докурил сигарету до самого фильтра, бросил ее на пол, растер подошвой и, выдыхая остатки дыма, спросил:
– Можно приступать?
– Приступай, – милостиво кивнул Кощей.
– Спасибо, герр, – сказал Бондарь, – в смысле, фюрер… шар…
С этими словами он достал из ведра мокрую тряпку и, не тратя времени на выжимание, швырнул ее в перекосившуюся физиономию Кроманьонца. Щедро выплеснутая вода досталась обоим эстонцам. Брошенное ведро грюкнуло об лоб одного только Кощея.
Не сговариваясь, тюремщики отпрянули назад, одновременно нажимая на гашетки своих «шмайсеров». Бондарь, успевший добежать лишь до середины камеры, поспешно упал на пол. Не менее двух десятков пуль пронеслось над ним, врезавшись в противоположную стену. Подобно рою рассвирепевших ос, они рикошетили в замкнутом пространстве камеры, чудом не задев никого из присутствующих.
Подняв голову, Бондарь с неудовольствием обнаружил, что количество тюремщиков не только не сократилось, но даже увеличилось. Теперь за порогом маячили сразу три мужские фигуры, плохо различимые в сизом дыму пороховой гари. Чихнув, Бондарь встал. Если бы его хотели убить, он вряд ли смог бы проделать это, так что отлеживаться смысла не было. Эстонцы открыли пальбу от неожиданности. Об этом свидетельствовали их растерянные голоса. Видимо, они решали, как быть дальше.
– Самое время задать мне хорошую взбучку, – подсказал Бондарь, завершив сказанное оглушительным «апчхи».
Лопочущие по-своему эстонцы придерживались другого мнения. Никому из них не хотелось очутиться нос к носу с дерзким арестантом, державшимся с вызывающей непринужденностью тигра в клетке. Стрелять охранники тоже не порывались. Скорее всего, существовал приказ применять оружие в самом крайнем случае. Прискорбный факт. Это означало, что тянуть жилы из Бондаря собираются долго и нудно.
– Ты сам себя наказал, – злорадно сообщил ему Кощей, когда военный совет завершился. – Вылил свою суточную норму воды. Теперь придется терпеть до завтра.
– Тогда я и жрать не буду, – сказал Бондарь, зная, что показывать слабину нельзя ни в коем случае. – Пока не будет воды и параши, объявляю голодовку. Так и доложите своему начальству.
– Эй, он нас пугает! – воскликнул Кощей.
Кроманьонец и незнакомый Бондарю молодец в стандартной рубахе изобразили издевательский гогот, хотя глаза у них сохраняли настороженное выражение. Парням было страшновато. Они чувствовали себя неуверенно, несмотря на «шмайсеры».
Наградив Бондаря дружными ругательствами на двух языках, они захлопнули дверь.
Скрежет замка прозвучал, как визгливый хохот спятившей старухи. Так могла бы смеяться злодейка-судьба, загнавшая в угол очередную жертву.
Глава 32
Вера без надежды и любви
Вера с трудом проглотила капельку слюны, которую долго собирала во рту. Горло было сухим, как наждак, а распухший язык едва помещался во рту. Пить хотелось так сильно, что она почти не обращала внимания на разбудивший ее холод.
Повернувшись на другой бок, Вера собралась в дрожащий комочек и затихла, уставившись в стену. Разглядывать камеру не хотелось. Она была еще кошмарней, чем то логово, где когда-то держали ее турки. Там имелась хотя бы пружинная кровать, а не вонючий тюфяк. Кроме того, в Турции пленницу поили, кормили и даже лечили, если экспресс-анализ мазков выявлял тревожные симптомы.
«Зато в Эстонии не трахают во все дырки с утра до ночи, – подумала Вера. Следующая мысль была малообнадеживающей: – Ну за этим дело не станет».
Неужели опять все сначала?
Проведя пальцем по бедру, она привычно нашла рубец, оставшийся на память о Турции. Азиз обожал наказывать рабынь специальным бичом, сделанным из полутораметрового хвоста морского ската. Темно-серый, с лиловым оттенком, он прогулялся по Вериному телу лишь однажды, но этого оказалось достаточно, чтобы заставить ее усвоить урок. Не зря Азиз-паша называл свой кнут «укротителем строптивых».
Наверняка у здешних тюремщиков тоже имеется нечто в этом роде.
Вера завозилась на матрасе, стараясь принять позу, в которой не очень донимал переполненный мочевой пузырь. На стук в дверь и призыв никто не приходил, а Вера терпела из последних сил. Какая подлая ирония судьбы: хочется напиться и опорожниться одновременно. Интересно, умирали ли когда-нибудь люди не от жажды, а от невозможности пописать?
Размышляя об этом, Вера задремала. Ее разбудил скрежет отодвигаемого засова. С надеждой повернувшись на шум, она увидела, что открылась не сама дверь, а лишь маленькое окошко в ней.
– Пить! – хрипло потребовала Вера. Собственный голос слегка напугал ее – как будто вместо нее каркнула ворона.
– Жрать! – насмешливо отозвались за дверью.
В амбразуре появилась мятая металлическая миска с дымящейся пищей. Вера поспешно встала и приблизилась к двери. Машинально взявшись за края миски, она потянула ее на себя, но зашипела от боли и уронила раскаленную посудину на пол. За дверью захохотали:
– Не нравится?
Не тратя времени на разговоры, Вера упала на колени и принялась всасывать губами похлебку, растекшуюся по холодному бетону. Скрип распахнувшейся двери не заставил ее оторваться от этого занятия. Вера продолжала лакать жидкость, пока пинок в ребра не опрокинул ее на бок.
Над ней возвышался необыкновенно плешивый парень с бородкой, фактура которой немногим отличалась от лобковой поросли. Полные губы парня искривились.
– Свинья, – сказал он, презрительно глядя на Веру, растянувшуюся возле лужи.
– Сам свинья, – сорвалось с ее языка.
На нее обрушился град ударов. Стражник был обут в тяжелые армейские ботинки, и Вера свернулась в калачик, чтобы прикрыть живот и грудь. Вскоре она уже не ощущала боли, а под зажмуренными веками поплыли багровые круги, предвещающие обморок.
Когда она пришла в себя, все ее тело ныло, хотя кости вроде были целы. Она по-прежнему лежала на полу, но лужа успела высохнуть. На камнях не осталось ничего, кроме нескольких жалких крупинок каши. Вера медленно поднялась и поплелась к матрасу. Жажда мучила ее куда сильнее боли, а желание облегчиться сделалось почти невыносимым. Однако справлять нужду в углу Вера не стала. Не из-за страха перед наказанием. Из-за страха превратиться в животное. Почему-то ей представлялось необыкновенно важным сохранять хотя бы подобие человеческого облика.
* * *
В следующий раз, когда в двери открылась амбразура, она схватила миску не голыми руками, а пальцами, предусмотрительно защищенными собственными трусами.
Напрасная предосторожность! Понюхав тухлую селедку, которой ее решили попотчевать, Вера протолкнула миску обратно. Тогда в отверстии появилась кружка с кипятком. Как только Вера потянулась за ней, кружку умышленно уронили. Изловчившись, Вера поймала ее на лету и тут же вылила содержимое на пол. Когда в камеру ворвался плешивый стражник, она усердно лакала остывшую воду, ничего не слыша и не видя вокруг.
– Прекратить! – подошва впечаталась в ее ягодицу. – Встать!
Поколебавшись, Вера подчинилась, непроизвольно приняв позу, канонизированную Адольфом Гитлером и его соратниками по партии.
Ноздри плешивого раздулись до размеров двух черных норок жуков-навозников.
– Руки по швам! – гаркнул он.
И снова Вера не стала спорить. За последние дни ее внешность претерпела столь кардинальные изменения, что она почти перестала ощущать себя женщиной. Все силы уходили на то, чтобы оставаться просто человеком.
– У тебя нет ни чести, ни гордости, – взялся отчитывать ее плешивый. – Ты ведешь себя как последняя скотина.
